— Я ведь только перевожу, что говорит отец. Он считает, что если ты вернешься домой, они почувствуют себя в безопасности и прекратят нас преследовать.
— Но ведь ты останешься. И в опасности.
— Нет, отец считает, что без тебя мне ничто не грозит.
Хьюстон зло уставился на Симону. Он почувствовал, как боль и смятение раздирают его на части.
— Я не могу уехать. Есть неоплаченный должок. Жена. Словно поняв его тираду, старик глубоко вздохнул. И заговорил снова. Симона перевела.
— Он просит тебя пойти на компромисс.
— На какой?
— Предлагает гостеприимство на единственную и последнюю ночь. А затем просит, чтобы ты уважил его отцовские чувства. То есть уехал, оставил меня в покое и искал бы собственной смерти, но не моей.
— Симона, тебе ведь хорошо известно, что я не желаю твоей смерти.
— Я только перевела.
— Но ты-то, что скажешь? Скажи, чего хочешь? Я все сделаю. Если тебе будет удобнее, я сейчас уйду.
— Этот вчерашний мужчина. Отец говорит…
Кто-то стукнул в дверь кулаком. Грохот словно встряхнул всю комнату. Симона в страхе прервала фразу на середине.
— Ну, скажи же, — настаивал Хьюстон. Отец не дал ей сказать.
— Антре!
Дверь распахнулась. Молоденький официант в курточке без единого пятнышка вкатил в комнату столик. Из-под серебряных крышек просачивались вкуснейшие ароматы. В корзиночке, накрытая белой салфеткой, лежала французская булка. В бутылке поблескивало красное вино.
— Я не голоден, — сказал Хьюстон. И зарыдал.
26
Он смотрел вниз из комнаты, находящейся на последнем этаже. “Затея Монсара”, — думал Хьюстон. Он был уверен в том, что отец лично выбрал этот номер, чтобы держать Симону как можно дальше от него. Монсар с ними поужинал, делая все возможное, чтобы роль обеспокоенного отца была всем понятна. Возможности поговорить наедине не было. Через пятнадцать секунд после того, как Хьюстону показали комнату, они с Симоной ретировались, и Хьюстон больше ее не видел.
С тех пор прошло три часа. Сейчас был час ночи, и Хьюстон, хмурясь, стоял у окна, глядя на парк, раскинувшийся внизу, и на туман, который плыл между деревьями. Фонари прожектора вокруг гостиницы отключили. Пит не зажигал свет, — так было меньше шансов оказаться подстреленным. Но хмурился он вовсе не оттого, что чувствовал себя в опасности. А оттого, что не понимал, никак не мог понять Симону: почему она его бросила, почему изменила свое отношение. Пит даже не осознавал, насколько он стал зависеть от нее.
И теперь эта зависимость ему страшно мешала: он чувствовал себя одиноким. Снова. И неизвестное будущее придется встречать лицом к лицу. Одному. Возможна смерть. Он оперся о раму и напомнил себе о том, что в конце концов Симона была права. Нет никакого смысла рисковать жизнью и ей тоже.
“Неужели я настолько эгоистичен, что захочу принудить Симону к тому, чтобы она разделила со мной поджидающую опасность, только бы не чувствовать себя одиноким? — думал он. — Пусть постарается спасти свою жизнь. Она заслужила свою безопасность”.
Он почувствовал себя опустошенным. “Может быть, то, что сказал старик, действительно верно? Нужно уехать. Я должен отправиться обратно домой, заняться снова своим делом и благодарить Господа за то, что остался в живых”.
Но ведь и это дело его касалось, как бы на него не смотреть, — выбор все равно был единственным. Необходимо найти человека, убившего его жену. И поэтому завтра он начнет все сначала. В одиночку.
Пит пошатнулся и только тогда сообразил, что задремал у оконной рамы. Светящиеся стрелки часов показывали два часа ночи. Внизу стояла тихая, мирная, схожая во всем с идиллической картиной деревни, тьма. Хьюстон даже поперхнулся от подобного юмора. Он достаточно долго стоял не шевелясь у окна и заметил проскользнувшего сквозь туман между деревьев мужчину. Того самого, что проходил мимо Пита как-то вечером. Того, от которого несло лилейным тальком. И снова он был одет крайне официально и снова поздно возвращался. На сей раз мужчина вовсе не казался пьяным, и Хьюстону стало любопытно: откуда же он так поздно возвращается? Но, несмотря на восемнадцатичасовой сон, он почувствовал усталость и поэтому позволил незнакомцу спокойно исчезнуть из своего сознания. Пошатываясь и заплетая ногами, Пит поплелся к кровати.
Простыни были прохладными и хрустящими. Выскользнув из одежды, Хьюстон заполз под одеяло. Голова рухнула в подушку, и он скорчился на приветливом, мягком, но не провисающем матрасе, совершенно непохожем на стул, в котором Пит ночевал два дня назад. Воспоминание неприятно засело в сознании. Вновь возвратилась боль от принятого Симоной решения, от одиночества, которое он сейчас ощущал. Он начал считать обратно к нулю от сотни, но до семидесяти пяти так и не добрался.
Он неожиданно проснулся, дурное предчувствие овладело им. В темноте Пит заморгал глазами. Ему снился человек, пахнущий лилейным тальком, а разбудил его — Пит это сразу понял — какой-то шум.
Царапанье. Металлом о металл. Хьюстон не шевелился. Из своего положения он вглядывался в царящую в номере темноту.
Сначала дверь. Он ее запер. Может быть, кто-нибудь старается ее открыть? Нет, неверно. Звук исходил из другого места. Убийца не станет рисковать шкурой, открывая выходящую в общий коридор дверь. Конечно, большинство гостей уже спят, но один-то — человек с лилейным тальком — вернулся поздно и мог начать задавать вопросы.
Мужчина с лилейным тальком. Хьюстон принялся лихорадочно соображать. Этот человек появлялся всякий раз, когда случалось что-нибудь жуткое.
Хьюстон сел в кровати и уставился на окно. Но балкона за стеклом не было. Поребрика, подходящего прямиком к окну — тоже. Тогда откуда? Откуда, черт побери, несется этот проклятый скрежещущий звук?!
Желудок сократился. Руки начали трястись. Только тогда до него наконец-то дошло: дверь, смежная дверь между его номером и соседним! И не одна дверь! Две! С этой стороны дверь можно было преспокойно открыть. Но Хьюстон запер ее, и вот теперь кто-то в соседней комнате старается ее отворить со своей стороны. Ни один возвратившийся поздно постоялец ничего не заметит и не станет задавать вопросы. У убийцы — сколько угодно времени, и никто ему не помешает.
Дверь стала отворяться. Хьюстон был не вооружен, наг, беспомощен во тьме. Ему не выжить. Тогда Пит набрал полную грудь воздуха, готовясь заорать.
И тут же остановился. Помощь вовремя все равно не подоспеет. А крик лишь насторожит убийцу и заставит его действовать как можно быстрее. Хьюстон изо всех сил вжал голову в подушку. Если убийца воспользуется ножом, тогда у Хьюстона будет возможность прыгнуть и схватить его за руку.
А дальше? Разумеется, этот человек тренирован, в то время как Пит не имеет никакой подготовки. Руки парализовало от страха. Пальцы онемели.
Он прищурился, понимая, что с такого расстояния никакому убийце не рассмотреть, спит Хьюстон или бодрствует. Дверь была полностью открыта, но в соседней комнате царил мрак. Хьюстону была видна лишь тень, направляющаяся к нему. Согбенная. Осторожно передвигающаяся. Никаких выстрелов, способных разбудить постояльцев. Нож — вот отличное оружие для такого дела. Или подушка… как беднягу-священника.
Фигура приблизилась к кровати. И принялась изучать Хьюстона. Несмотря на то, что легкие жгло немилосердно, Хьюстон старался дышать, напрягая брюшной пресс, чтобы звук выходил ровным, как у спящего.
К нему потянулась рука.
Сейчас! И Хьюстон нырнул. А затем взвился в воздух, приземлившись прямо на человека, повалив его, запутав в протянутых за собой простынях, и путаясь сам. Они стали биться на полу в отчаянной схватке. Пит выругался и постарался выдернуть нож из руки убийцы. И тут в пах ему врезалось колено. Пит застонал, чуть не согнулся пополам и схватил убийцу за горло.
— Пит, прекрати! — Но он продолжал душить. — Нет, Пит! — В темноте голос был хриплым, дергающимся. — Хватит! Ты мне больно делаешь!