В сотне ярдов от меня, сбиваясь в кучу, стояли люди. Они выходили из боковых улиц. Среди них были и те, что напали на Стива. И его живая кровь засыхала корками у них на лицах и руках.
Я свернул в боковую улицу, идущую к вокзалу. Она провела меня мимо “Макдональдса”. Ресторан заполнял дым. Я никогда не узнал, что сталось с теми девочками, что подавали мне еду двадцать минут назад.
Казалось, люди выходят из кирпичных стен. Они шли к Клок-Корнеру, традиционному центру города, будто там что-то объявят, и они должны там собраться. Среди них не было ни одного моложе двадцати.
Издали донесся чей-то крик боли – и через секунду оборвался.
Покрывшись холодным потом, я бежал по узкому переулку. Но в мою сторону шли пятеро мужчин лет сорока. Я бросился налево по узкой боковой улочке между высоких кирпичных стен.
Хреново дело, хреново…
Я оглянулся. Они шли за мной.
Хреново.
Впереди, загораживая мне путь, стоял большой оранжевый грузовик, и открытая водительская дверь упиралась в стену.
С колотящимся сердцем, хрипло и отрывисто дыша, я рванул сильнее. Надо будет поднырнуть под дверцу и бежать, пока не лопну. Или будет как со Стивом. Эти ублюдки спляшут на моих сердце и легких и бросят меня воронам.
Бросившись в щель между грузовиком и стеной, я нырнул под дверцу – и скорчился там. Впереди меня в мою сторону медленно шли трое мужчин.
Нет, это не было нарочно подстроенной западней. Но стало ею.
Пятеро за мной уже почти дошли до кормы фургона. Я влез в кабину.
И тут я почувствовал, что Господь меня не оставил. В замке зажигания болтались ключи.
Двигатель заурчал, когда я захлопнул дверь и защелкнул замок. Снаружи на меня смотрели два лица – бесстрастные, без выражения. Такие были у толпы перед тем, как они бросились на нас со Стивом.
Дрожащими руками я стал отжимать ручной тормоз, газуя так, что по переулку поплыли клубы дыма. Те, что спереди, уже почти дошли до машины, лица в окнах прижались сильнее, и мускулы этих лиц свели их в выражение чистой, блядской, нечеловеческой ярости.
– Давай, ты, мудак! – крикнул я сам себе. Руки у меня были как картофельное пюре. Ничего не работало; мотор ревел, как раненый слон, визжали шестерни, прожевывая осколки стали. Дверная ручка стала поворачиваться. Они хотели внутрь. Они хотели разорвать меня на части. Они…
БАХ! Передача захватила ось.
Грузовик поехал. Я вдавил педаль. Мотор взревел, и кирпичные стены слились в оранжевые полосы. Слава Иисусу и всем его ангелам, я в самом деле поехал!
И отвернулся от боковых окон. Мне не хотелось видеть, что сталось с теми лицами.
Грузовик летел по переулку, как снаряд в стволе пушки, с зазорами по каждой стороне не больше ладони.
Грузовик пролетел мимо “Макдональдса”, который уже пылал. Я резко взял вправо.
Это была улица с односторонним движением, и я ехал против него. И плевать мне было – глубже некуда.
Я не остановлю эту оранжевую дуру, пока не отъеду на много миль от города. А что тогда делать? Только Бог знает…
Глава седьмая
Отрезать себя от Донкастера – это было как перерезать пуповину, связывающую меня с этим городом уже семнадцать лет.
Это было больно. Но надо было сделать, иначе город меня убил бы.
Грузовик был медленным и шумным, как танк, но сама его величина успокаивала.
Я поехал по боковым дорогам, которые вывели меня на плоские поля, окружавшие Донкастер широким кольцом.
Движения не было. Ни одной машины я не видел. Действительно никто никуда не ехал. Я газовал мимо деревенек, иногда только мелькала какая-нибудь фигура на обочине. Чаще всего это выглядело как большая кукла или просто груда детской одежды. Я уже знал, что это.
В саду дома священника, где входную дверь обвивали розы, я увидел остатки костра. Обугленные силуэты с протянутыми руками, твердыми, как ветви, лежащие в пепле.
Сельская гостиница. Из окна карнавальными декорациями висят головой вниз трое молодых людей. Мелькнула какая-то вывихнутая мысль: интересно, как это было сделано? Наверное, их вывесили из окна и кто-то прибил их гвоздями за ноги к деревянной раме. От каждого трупа по стене ползли вниз кровавые потеки.
Сейчас ко мне приходят воспоминания об этом пути. Яркие и трудные, но отрывистые. Мили по дорогам среди полей и лесов. Пригвожденные мальчики. Синее небо.
Сгоревшие тела, покрытые коркой, как пригорелые тосты. Стаи птиц. Горящий гигантским фейерверком посреди дороги спортивный автомобиль, выбрасывающий искры и дым. Я его объезжаю, грузовик ломится сквозь кусты.
Часа два я ехал бесцельно, кружа все по тем же милям сельских дорог. И то и дело проезжал гостиницу, где висели вниз головой трое прибитых гвоздями. В какой-то момент я чуть не поймал себя на том, что еду обратно в Донкастер.
Потом я миновал школьную игровую площадку, где сотни три взрослых рвали на куски фигуры, похожие на огородные пугала. Развернув машину, я сбил какой-то дорожный знак и вновь направился прочь от города.
Через десять минут я остановился в поле под группой деревьев.
В грузовике оказалось примерно десять тысяч бутылок минеральной воды. Что ж, мне хотя бы не грозила смерть от жажды. В кабине нашлась коробка с завтраком для водителя.
Помню неразумное сожаление, что то, что случилось с водителем грузовика, не случилось раньше. Потому что бутербродов уже не было, а остались только два яблока и большой кусок пирога со свининой. На нем не хватало куска в форме полумесяца, где водитель откусил крупно и жадно.
Этот взрыв злости из-за такой мелочи, как пирог со свининой, несколько восстановил мое ментальное равновесие. Появилось что-то, на чем можно было сорваться. Десять тысяч бутылок дурацкой воды и полуобгрызенный пирог. Плевать на мертвых детей, украшавших ландшафт, – вот здесь что-то, с чем я могу справиться. Даже видны были следы зубов этого типа на розоватом мясе. И я ходил вокруг машины, пиная ногами баллоны и ругаясь.
Потом сел на траву, обхватил руками колени и минут десять трясся.
После этого я уже не был таким психованным. Оторвал куски, которые соприкасались с губами и зубами водителя, съел пирог, выпил воды – много воды. Страх обезвоживает человека.
Не знаю, почему раньше мне не пришло это в голову, но я попробовал включить в кабине радио. Обычно, когда вертишь ручку, слышишь все время треск и возникают десятки станций. На ЧМ диапазонах я услышал только шипение. На AM поймал три станции. Одна крутила классическую музыку без перерыва. Вторая давала подряд старые песни диско без ди-джея. Потом музыка вдруг кончилась и сменилась жужжанием, как от электрической бритвы.
Третья станция оказалась более многообещающей. Я успел настроиться и услышать слово “сообщение”. Потом пошли оркестровые версии популярных гимнов. Еще пять минут я сидел в кабине, болтая свешенной наружу ногой и слушая “Радость северных холмов”, потом вдруг она кончилась и раздался голос:
– Оставайтесь на этой волне, сейчас будет передано важное сообщение.
За этим последовала мелодия “Все яркое и красивое”. Я ждал, вцепившись в баранку так, что пальцы побелели. Вот оно. Сейчас я узнаю, что случилось. И что делать дальше. И снова музыка резко оборвалась.
– Оставайтесь на этой волне, сейчас будет передано важное сообщение.
Я ждал. Снова музыка. И то же сообщение. Я стукнул кулаком по баранке, матюкнулся и стал ждать.
Так я сидел целый час, слушая ту же говеннейшую музыку и автоматический голос, повторявший одни и те же слова. Наконец я вырубил радио и отошел под дерево поссать.
Солнце уже клонилось к горизонту, когда до меня дошло, что надо найти себе место для сна. Было искушение лечь в кабине, но трехтонный кусок железа с флюоресцирующей окраской посреди полей сияет, как полная луна на ночном небе. А я не хотел, проснувшись, увидеть прижатые к окнам лица.