— Я не знаю. Том, о чём ты толкуешь.
— А то знаешь! Конечно, не знаешь. Я тут уже двоих ниггеров уделал, чтобы и они тоже знали, что не знаешь. Всегда они в посёлке треплют, чего не надо. Да и белые теперь не лютуют, как раньше. И не надо бы — чёрт его знает как не надо! Только не с тобой — я им это не стерплю. Нет, сэр, не стерплю.
— А что ты можешь сделать?
— Сделаю. Как этим двоим.
— Нет, Том…
— Говорят тебе, да! Сделаю. Сказал: сделаю — и всё. Да ладно, это ведь пока не разговор. Лучше ты спой мне, Лу, дорогая, а я буду слушать и беречь тебя, ладно?
Том берёт Луизу за руку. В его твёрдой ладони Луизины пальцы — тонкие и нежные, в огромной ручище. Он присаживается рядом с Луизой на ступеньку — Большой Том рядом с маленькой Луизой. Полная луна вползает на небо и тонет в багрово-фиолетовых тучах. Старуха зажигает керосиновую лампу и вешает её на колодезный журавль. Колодец — напротив Луизы и Тома. Старуха откидывает деревянную крышку и начинает поднимать тяжёлое ведро. Подымая ведро, старуха поёт. В окнах лачуг двигаются тени. Они ложатся черными силуэтами на дорогу, сталкиваются, сливаются и замирают. Люди открывают окна и поют, их тени ложатся на пыльную дорогу. Вся улица поёт, поют Луиза и Том.
Горящая луна — для ниггера. Грешник.
Кровавая луна — для ниггера. Грешник.
Луна выходит из ворот забытой фабрики.
III
Боб Стоун спускается с открытой веранды и ныряет в густеющий сумрак деревьев. Во тьме его белая кожа чуть меркнет, на щёки ложатся лиловые тени. Но Боб — белый до мозга костей, его сознание — сознание белого, во мраке лишь сильней разгорается его гнев, яростней пламенеет воображение белого. Он проходит мимо старого, обветшавшего флигеля, — когда-то здесь готовили еду для рабов. Стоуну видится: склоняясь к очагу, чёрная Луиза готовит ужин. Боб спокойно приближается к Луизе Ему не надо хитрить и скрываться. Все ясно, просто, открыто и честно. Он владеет ею, он — полновластный хозяин. Стоун с трудом прогоняет видение. Гаснет раскалённый очаг. Темнота. Но действительность кажется ему мрачной химерой. Его древний род покорился? К дьяволу! Негры принадлежат Стоунам и сейчас. Чёрта с два они принадлежат: ведь ему, Стоуну, приходится таиться, встречаясь с Луизой. Что о нём могут подумать родные? Мать. Сестра. До чего он докатился — вспоминает их, думая о черномазой девке. Боб чувствует — его щёки горят от стыда. Друзья из города, конечно, поймут, но что скажут его знакомые-северяне? Боб всматривается в темень. Он видит, как в их глазах зажигается презрение… Боб растерян… пытается объяснить. Объяснить? Разве они что-нибудь поймут? И где это видано, чтоб потомственный южанин перед кем-то пресмыкался? Объясняться с янки? Да сегодня же ночью он встретится с Луизой и будет любить свою чёрненькую кису. Черномазенькую кису. Приятная девочка. Негритяночка. А что это значит — негритянка? Чёрт их разберет! Надо бы знать. Что-то в них есть непонятное, в ниггерах. Глянешь— черномазый он и есть черномазый. Послушаешь в церкви — так себе, ниггеры. Потолкуешь— о чём они могут говорить? — урожай, карты, самогон, девки. А ниггера нет, и ничего ты не понял. Только смутно почувствовал — затаённое чёрное. Страшное? Кой чёрт страшное? Глупости. Кто их боится?.. Бэруэл. БЭРУЭЛ. Картвел трепал, что видел их вместе — Луизу и Тома. Нет, сэр, не выйдет. Ни один паршивый черномазый ниггер во всей Америке не подойдёт к Луизе. Положеньице, чёрт! Потомственный Стоун будет драться с черномазым из-за чёрной девки! В былые времена… Значит, Стоуны отступили? Теперь ему надо тащиться по лесу, в тростниковое поле, чтоб увидеть Луизу. Стóит того. Почему черномазая, а не просто девушка? Нет! До Боба доносится запах тростника. Он видит зарево. Слышит голоса. Собирается пройти по краю поляны — кто-то из негров произносит его имя. Боб останавливается, прижимается к дереву, вслушивается.
— …Стоит ему только начать…
— Думаешь, он и Стоуна собирается уделать?
— Кто его знает… А ежели пойдёт… считай, что Стоун с концами. Крышка.
— Так-то оно так. Да как посмотреть?
— Стоун — молодой-то, и он ведь не трус. Сможет замолвить за себя кой-чего. Отмахнуться.
— Опять же из потомственных Стоунов. А те умели, уж я небось знаю.
— Вроде как жарковато тут становится для негров.
— Заткнись там ты! Знай, чего треплешь.
У Боба Стоуна горит лицо, как будто он склонился к огню плиты. Как будто он стоит в топке плиты, босой, на кроваво-раскалённых углях. Выскочить! Стоун отчаянно рванулся, с усилием сбросил с себя оцепенение. Теперь он крадётся по краю поляны, в тени деревьев, за гранью зарева, — осторожно пробирается по тёмному лесу, тихо, чтоб не хрустнул под ногой сучок, не шевельнулась ветка… Вот и тропинка, ведущая к негритянскому посёлку. Скорей! Боб стремительно бросается вниз. В середине склона тропинка сворачивает — Боб, ослеплённый вскипающим бешенством, не замечая поворота, мчится вперёд. С шипящим шорохом расступается тростник, твёрдые листья, как свистящие плети, яростно хлещут Стоуна по лицу. Он чувствует во рту солоноватый привкус — рассечённые губы сочатся кровью. Стоун падает, прижимается к земле, скрюченные пальцы зарываются в почву. Влажные прохладные мягкие корни высасывают из его тела лихорадочный жар. Стоун замирает и лежит неподвижно. Бездумно и долго — так ему кажется. Начинает вспоминать. Встреча с Луизой. Боб успокоился. Он медленно встаёт. Идёт по полю к месту свидания. Луизы нет. Понятно! — Бэруэл. Ниггер не дал Луизе прийти. У Боба на висках вздуваются вены. Слюна смачивает шершавый язык. Солёный привкус. Разбитый рот. Боб прикусывает нижнюю губу. Кровь. Чёрная. Не его, не Боба, — Стоун чувствует кровь черномазого. Выдирается из тростниковых зарослей на тропинку. Впереди него к посёлку труси́т собака. Боб ничего не замечает, не видит — мчится вперёд. Ослепшая ярость. Собака пытается отпрыгнуть, не успевает — Боб спотыкается и летит на землю. Собака взвизгивает. По всей округе псы начинают подвывать и скулить. Кудахчут куры. Кричат петухи, предвещая огненную ночную зарю; угрюмо ворочается приуснувший Юг, потягивается, открывает мутные глаза — они стекленеют и наливаются кровью. Замолкают певцы. Закрываются окна. Холодная тишина нависает над посёлком, лишь изредка ее взламывают крики петухов. Молчание окутывает Луизу и Тома. Вынырнув из тёмной тишины улицы, перед Томом и Луизой вырастает человек. Том вскакивает.