«Сильверлейк-камера» и трехкомнатная квартира над ней, купленные по бросовой цене, стали для него бесценными. Он отремонтировал все помещения, превратил их в гармоническое целое, в четкое и ясное эстетическое заявление о намерениях, проникнутое его собственным прошлым и тайной историей тех троих, что явились для него мощнейшим катарсисом и направили на путь спасения женской невинности.
Целая стена была посвящена его врагам: это был фотографический коллаж, запечатлевший их извилистый жизненный путь. Первый подонок, тот, что «сила есть – ума не надо», теперь занимал должность помощника шерифа округа Лос-Анджелес, а его жалкий прихвостень стал мужчиной-проституткой. Краткое насилие над ним повлияло на всю их дальнейшую жизнь самым пагубным образом. Набивание карманов и дешевый секс на одну ночь – вот и весь бальзам для опустошенных душ. Откровенные снимки на стене ясно говорили об этом: Птичник на краю тротуара в квартале, получившем название «Город мальчиков», стоит, выставив вперед бедро, и жадным взглядом выискивает несчастных одиноких мужчин, которые принесут ему несколько долларов и десятиминутную иллюзию, что он мужик. А тот, что раньше был горой мускулов, располневший и краснорожий, наблюдает из окна патрульной машины за специфическим «контингентом», который он присягал защищать во вверенном ему округе Западный Голливуд. Даже эти унылые педерасты презирали его «защиту» и прозвали «копом Свиньей».
На противоположной стене висели увеличенные фотографии его первой возлюбленной из школьного альбома. Его искусство с необычайной ясностью запечатлело ее невинность навеки. Он сделал снимки в день выпуска в 1964 году, а мастером фотографии стал только десятью годами позже. Только тогда, почувствовав себя уверенно, он обрел решимость провести сложную работу, дабы превратить эти снимки в портреты выше человеческого роста. Рядом с портретами были прикреплены засохшие ветви розовых кустов. Их было двадцать – узловатых, перекрученных, омертвевших ветвей. То были останки цветочных подношений, которые он посылал своей возлюбленной всякий раз, когда ради нее приносил в жертву другую женщину.
Он намеревался превратить свое святилище в абсолютное чувственное посвящение этим троим, но годами не мог придумать, как это сделать. Он их видел, но ему хотелось слышать их дыхание.
Решение пришло к нему во сне. Ему приснились молодые женщины, привязанные к шпинделю вращающегося круга гигантского проигрывателя. Сам он сидел за пультом управления сложной электрической системой, нажимая кнопки и двигая рычаги в безуспешной попытке заставить женщин кричать. Он уже сам готов был закричать, когда каким-то необъяснимым образом сумел подавить свою досаду, размахивая руками в имитации полета. Молотя по воздуху, он запыхался и чуть не задохнулся, но тут его пальцы коснулись свободно плещущейся в пространстве магнитофонной пленки. Он ухватился за нее и использовал как спасательный канат, чтобы вернуться за пульт управления. Во время его полета все лампочки на пульте погасли. Когда он вновь начал нажимать на кнопки, лампочки вспыхнули, потом произошло короткое замыкание, и они взорвались, брызнув кровью во все стороны. Он принялся затыкать окровавленные дыры магнитофонной пленкой. Та проскользнула в отверстия, попала на поворотный круг проигрывателя и обвилась вокруг шпинделя, круша привязанных к нему молодых женщин. Их крики заставили его очнуться от сна, сливаясь с его собственным криком. Он обнаружил, что сжимает обеими руками член, взорвавшийся спермой, пока он спал.
Тем же утром он купил два магнитофона последней модели, два конденсаторных микрофона, три сотни футов провода и транзисторный силовой модуль. Через неделю квартиры копа Свиньи и его первой возлюбленной были оборудованы гениально замаскированными подслушивающими устройствами. Теперь он имел полный доступ к их жизни. Он еженедельно отправлялся по обоим адресам и менял пленки, едва не лопаясь от нетерпения по возвращении домой. Он смотрел на фотографии, развешанные на стенах, и слушал их дыхание, узнавал интимнейшие подробности их жизни, недоступные даже самым близким, самым нежно любимым людям.
Эти интимные подробности в точности совпали с его суждением о них. Его первая возлюбленная выбирала своих плотских любовников с большой осторожностью. Судя по всему, это были нежные и чувствительные мужчины, они любили ее и полностью покорялись ее воле. Он чувствовал, что, скрываясь за строгой и порой грубоватой маской феминистки, она в глубине души одинока, но это казалось ему естественным: она тоже писала стихи, причем была местной знаменитостью, а одиночество – проклятие всех творческих натур.
Коп Свинья являлся, разумеется, воплощением коррупции: полицейский-взяточник, он обирал мужчин-проституток из «Города мальчиков», позволял им заниматься их гнусным ремеслом, а сам вместе со своими подлыми приятелями, такими же гнилыми полицейскими, как и он, отворачивался и якобы ничего не видел. Птичник был его связным.
Он часами слушал разговоры двух старых школьных друзей, пока они обсуждали свои мелкие криминальные делишки и с гордостью подсчитывали жалкие барыши. Он убедился, что их никчемная жизнь – это лучшая месть им.
Прошли годы. Он слушал записи долгими вечерами и трогал себя в полной темноте, пока перематывалась пленка, а их голоса звучали у него в наушниках. Он стал еще смелее в своем желании слиться воедино с теми, кто помог ему возродиться. Он почти перестал вспоминать о происшествии, положившем всему начало, но в его годовщину осуществлял обручения, инсценированные как самоубийства, чтобы отметить момент своего собственного падения на засыпанном опилками полу школьного коридора. Он проделал это четыре раза. Дважды – практически на заднем дворе копа Свиньи, однажды – в доме, где была его квартира. Любовь, которую он испытывал в эти знаменательные минуты мечтательной задумчивости, заставляла его сильнее действовать стиснутой рукой. Он знал, что весь пройденный им путь постижения фотоискусства, каждое пресеченное дыхание и пролитая кровь еще больше возвысят его служение.
Вернувшись в настоящее, он вновь задумался о Линде Деверсон. Он пытался найти некую повествовательную нить и наложить ее на сумятицу зрительных образов, составлявших его новую любовь, но ничего не вышло.
Он вздохнул и запер за собой дверь своей квартиры, взял фотографии Линды и наклеил их на витражное стекло перед письменным столом. Снова вздохнув, он начал писать:
17 апреля 1982 года
Три недели ухаживания, и до сих пор нет доступа в ее квартиру, не говоря уже о сердце. Тройные замки на двери. Надо будет продумать смелый ход, чтобы попасть внутрь. Придется рискнуть. Линда до сих пор ускользает от меня. А может быть, и нет. Что меня изначально к ней привлекло – так это чувство юмора. Сокрушенная улыбочка, освещающая ее лицо, когда она вынимает сигарету из кармана спортивного костюма, пробежав три мили по Сан-Винсенте. Ее решительный, хотя и шутливый отказ провести вечер с упрямым молодым коллегой, с которым она делит кабинет в конторе по продаже недвижимости. Она разговаривает вслух сама с собой, когда думает, что никто ее не видит, и откровенно прикрывает рот рукой, если какой-нибудь прохожий застает ее за этим делом. Позавчера я пошел следом за ней на семинар «Синергетика силового поля». Та же сокрушенная улыбочка, пока она выписывала чек для регистрации и при «отборе группы», когда ей сказали, что курить нельзя. Думаю, Линда наделена той же отстраненностью, которую я наблюдал у писателей: желание общаться с человечеством, иметь общую почву или мечту и в то же время потребность держаться в стороне, хранить в себе свои истины, сколь бы они ни были универсальны, не смешивая их с истинами коллективными. Линда – тонкая женщина. Пока шло заседание группы (весьма сомнительная болтовня о единстве и энергии), я проскользнул обратно в кабинет регистрации и выкрал ее заявку. Вот что я теперь знаю о моей любимой: