– Все кончено, Уайти, – наклонился к нему Ллойд. – Для тебя, для Тедди, может быть, даже для меня. Расскажи мне, за что вы с Крэйги его изнасиловали.
Хейнс шептал молитвы. Ллойд разобрал, что молится он по четкам на латыни. Закончив молитву, Хейнс расправил свою насквозь промокшую от пота гимнастерку и поправил жетон. Когда он заговорил, его голос звучал совершенно спокойно.
– Я с самого начала понял, что кто-то знает и Бог пришлет кого-нибудь наказать меня за это. Мне годами снились священники. Я с самого начала думал, Бог пошлет священника. Не предполагал, что он пошлет полицейского.
Ллойд снова сел напротив Хейнса, лицо которого смягчилось и стало торжественным перед признанием.
– Тедди Верпланк был психом, – начал свой рассказ Уайти Хейнс. – Он не вписывался. Но сам плевать на все хотел. Он не был отличником, не был спортсменом, не был хулиганом. Не был одиночкой. Он был просто ни на кого не похож. Ему не требовалось кривляться и выделывать всякие чертовы штуки, чтобы привлечь к себе внимание. Он просто ходил по школе в этих своих педиковатых одежках в духе Лиги плюща,[41] и всякий раз, как бросал на тебя взгляд, ты знал, что он считает тебя дерьмом. Он печатал газету со стихами и рассовывал ее по всем шкафчикам в гребаной раздевалке. Он насмехался надо мной и Птичкой, над «серферами» и «пачукосами», и никто не мог ему слова сказать поперек, потому что было в нем что-то такое… вроде черной магии. Стоило ему взглянуть на тебя, и казалось, он читает все твои мысли, а если ему нагадишь, опубликует все это в своей газетенке, и все прочтут.
Он печатал в своей газетенке разные стихи, в том числе и любовные. Сестра у меня жутко умная и сразу просекла, что все эти громкие слова, символы и прочее дерьмо слизаны у великих поэтов и посвящены этой возомнившей о себе сучке Кэтлин Маккарти. Сестренка сидела рядом с ней на домоводстве. Она мне говорила, что эта сука Маккарти живет в придуманном мире. Воображает, будто чуть ли не все парни в школе Маршалла по ней сохнут. Будто все влюблены в нее и в других возомнивших о себе сучек, которые за ней таскались. В те годы была такая песня – «Клоун Кэти». Все ее пели, это был хит сезона. И эта сука Маккарти сказала моей сестренке, что у нее сотня таких «клоунов Кэти». На самом деле единственным клоуном был Верпланк. Но он боялся приставать к Маккарти, а она понятия не имела, что он по ней сохнет.
Потом Верпланк напечатал в своей газетенке эти поганые стишки против Птичника и меня. Люди начали пялиться на нас во дворе. Я отпустил шутку, когда Кеннеди шпокнули, а Верпланк посмотрел на меня как на грязь под ногами. Казалось, своим взглядом выпил из меня все соки, как вампир. Я долго ждал, чуть не до самого выпускного вечера в шестьдесят четвертом. А потом придумал. Попросил сестру написать поддельное письмо Верпланку якобы от Кэти Маккарти. Назначить свидание на последнем этаже после уроков. Там-то мы с Птичкой его и подкараулили. Собирались просто поколотить. И здорово отделали, но все равно Верпланк держался так, будто он в авторитете, а мы – дерьмо. Вот почему я это сделал. Птичка только последовал моему примеру. Он всегда делал то же, что и я.
Хейнс замолчал, словно подыскивая, чем бы закончить свой рассказ. Ллойд подождал, но никакого заключения так и не последовало. Тогда он заговорил сам:
– Что ты чувствуешь, Хейнс? Стыд? Сожаление? Ты хоть что-нибудь чувствуешь?
Лицо Уайти Хейнса превратилось в застывшую маску, и эта маска молила о снисхождении.
– Я рад, что рассказал тебе, – ответил он наконец, – но, по-моему, ничего такого не чувствую. Нет, мне, конечно, жалко Птичника, но я с самого начала знал, что он помрет не своей смертью. Таким уж он на свет уродился. А я всю жизнь мстил за себя. Никогда и никому ничего не спускал. Я родился крутым, так всю жизнь и прожил. Верпланк просто оказался не в то время не в том месте. Я скажу: не повезло. Он просто нарвался. Но это заслужил. Я расплатился с ним сполна. Вот так я всегда и со всеми расплачивался. Я говорю: по счетам всегда плати сполна, а что останется, отдай могильщикам. – Исчерпав таким образом свое красноречие, Хейнс взглянул на Ллойда: – Ну что, сержант? Что теперь?
– Ты не имеешь права носить полицейский жетон, – ответил Ллойд, расстегнул рубашку и показал Хейнсу укрепленный на теле магнитофон. – Ты заслуживаешь смерти, но я не умею убивать хладнокровно. Завтра утром эта пленка ляжет на стол капитану Макгрудеру. Помощником шерифа тебе больше не быть.
Хейнс с трудом перевел дух, выслушав свой приговор.
– А что ты будешь делать с Верпланком? – спросил он.
Ллойд улыбнулся:
– Или спасу его, или убью. Чего бы мне это ни стоило.
– Давай, землячок. Давай, – улыбнулся в ответ Хейнс.
Ллойд вынул из кармана носовой платок, обтер им дверную ручку, подлокотники кресла и рукоятку служебного револьвера Хейнса.
– Это займет всего секунду, Уайти, – сказал он.
Хейнс кивнул:
– Я знаю.
– Ты ничего не почувствуешь.
– Знаю.
Ллойд направился к двери.
– У тебя же в «пушке» были холостые, верно? – спросил Хейнс.
Ллойд махнул ему рукой на прощанье. Ему показалось, будто он отпускает Хейнсу грехи.
– Да. Ну, бывай, землячок.
Когда дверь захлопнулась, Уайти Хейнс прошел в спальню, отпер настенный шкаф с ружьями и достал с самого верха свою любимую «пушку»: обрез-двустволку десятого калибра. Это ружье он берег для последнего ближнего боя, зная, что рано или поздно момент настанет и никуда от него не уйти. Загнав патроны в стволы, Уайти позволил себе вспомнить школу Маршалла и добрые старые времена. Почувствовав боль от этих воспоминаний, он сунул оба ствола себе в рот и спустил курки.
Ллойд как раз отпирал дверцу машины, когда раздался выстрел. Он вознес Богу краткую молитву о милосердии и поехал в Сильверлейк.
Глава 16
Тедди Верпланк сидел в машине напротив своей фотомастерской, служившей ему убежищем в течение стольких лет, и ждал прибытия желтовато-коричневой полицейской машины без опознавательных знаков. Через несколько минут после невероятного телефонного звонка он собрал весь свой инструментарий для обручения, побросал в брезентовый рюкзак, перенес его в свой незарегистрированный автомобиль, предназначенный для последнего бегства или последнего поединка, который решит его судьбу. Каким-то чудом или волей Божественного провидения ему была дарована возможность вступить в бой за душу его возлюбленной Кэти. Сама Кэти вручила ему факел. Ему предстояло исполнить обет, данный восемнадцать лет назад. Он мысленно перебирал весь свой арсенал, сложенный в багажнике: пистолет тридцать второго калибра с глушителем, карабин М-1 тридцатого калибра, обоюдоострый пожарный топор, сделанный на заказ шестизарядный «дерринджер», залитую свинцом и утыканную гвоздями бейсбольную биту. Он умел всем этим пользоваться и был вооружен любовью, приводившей в действие его арсенал.
Через два часа после звонка машина подъехала. Тедди наблюдал, как очень высокий мужчина выбирается из нее и осматривает фасад мастерской, как проходит вдоль стены и заглядывает в окна. Казалось, высокому мужчине понравилось это занятие. Он, похоже, собирал информацию, чтобы использовать ее против Тедди. Тедди уже начал смаковать свое первое знакомство с врагом, когда высокий мужчина вдруг бросился обратно к машине, развернулся и направился на юг по Альварадо.
Тедди глубоко вдохнул и решил преследовать противника. Он выждал десять секунд и тронулся следом. Держась сзади на почтительном расстоянии, он нагнал желтовато-коричневый автомобиль на углу Альварадо и Темпл. Машина полицейского привела его к скоростной голливудской автостраде, по которой двинулась в западном направлении. «Матадор» занял среднюю полосу и помчался на полной скорости. Тедди последовал его примеру. Он не сомневался – полицейский настолько погружен в собственные мысли, что ни за что не обратит внимания на преследующие его фары.