Все шло мирно до той поры, покуда Варвара не подловила своего мужа в баньке с дворовой девкой Авдотьей Ионовой, где они бесстыдно предавались амурным утехам.
Варвара от огорчения чувств упала в обморок, а мать устроила Лешке головомойку. Тот огрызался и куда-то исчез. Явился через два дня раздетый-разутый с фингалом под глазом. Когда мать стала ему выговаривать, отпрыск гордо вскинул голову:
— Ах, маменька, вы изволите меня бесчестить! Я этого терпеть не желаю. Если не дадите мне десять рублев, которые есть мой долг чести, я кое-что сообщу о вас папаше. Ему будет очинно интересно узнать, в какой позитуре я застал в прошлом годе вас с кучером Антипой…
— Чего, идол, несешь? Хоть бы Надюшку постеснялся. Ограбил, непутевый, родительский дом, а теперь изгаляешься… Пошел вон! Эй, люди, гоните прочь этого ирода! Чтоб ноги его тут не было.
Слова говорила гневные, а материнское сердце было полно нежности к непутевому отпрыску.
Прибежали дворовые, подхватили Лешку под локти.
Тот не сопротивлялся. Лишь зыркнул на мать дурным глазом и криво ухмыльнулся:
— Напрасно, маманя, вы так! Право, пожалеете…
У ворот столкнулся с Авдотьей. Успел шепнуть:
— Убеги завтра вечером, как мать уснет. На углу в коляске буду ждать.
Авдотья лишь жарко пожала его потную ладонь — знак согласия. За Лешкой — прикажи он — хоть головой в прорубь!
На другой день, когда желтоватые огоньки в окнах на Большой Никитской стали совсем редкими, Авдотья выскользнула на улицу. Взметая пыль босыми пятками, добежала до угла. Там — коляска. Вспрыгнула — присосалась к Лешкиным губам, не оторвать.
Ехали не более полверсты, вылезли возле Боровицких ворот Кремля. Мяли пахучую траву, заходились в страстной истоме. Потом Лешка, глядя в звездное небо, приказал:
— Поклянись, что никому не скажешь!
— Клянусь.
— И будешь делать, что скажу?
— Клянусь Пресвятой Богородицей!
Лешка наклонился к ней:
— Тогда слушай…
Авдотья слушала-слушала, но вдруг заупрямилась:
— Нет, боярин, такое не по мне… Да и грех велик!
— Грех, говоришь? — зло ощерился Лешка. — А любиться — не грешно? Грешно, зато сладко. Так и тут будет. Справим дело — озолочу! — И нежно обнял за талию: — И любить буду. Всегда!
Авдотья вздохнула:
— Рази так, то я согласная. А вы, Лексей Матвеич, не обманите…
К злодейскому преступлению они сделали первый шаг.
На следующий день вновь тайно встретились. Больше говорила Авдотья, Лешка с восхищением уронил:
— Теща моя Настасья умна, а ты еще головастей! Тебе только генерал-прокурором Сената быть. Толковые советы подаешь!
— Мне Сенат без надобности! Лишь вы меня не бросайте.
— Не брошу! Теперь будем действовать.
В подготовке задуманного прошло несколько дней. Эта подготовка сводилась в основном к вовлечению в заговор людей — чаще всего вовсе для дела не нужных.
И вот пришел роковой день — девятого сентября.
В доме Полтевых все крепко поужинали, выпили водки, закурили. Теща в какой раз за вечер надоедливо бубнила Лешке в ухо:
— Что возьмешь — сохраняй, не раскидывай людишкам. Только самую малость.
— Малость! — тянул сомневающийся Лешка. — Тогда донесут на меня.
— Не бойся, не донесут! Они будут с тобой делом повязаны.
— Оно, конечно, так! Тысяч сорок должны взять — не иначе! Да в скрыне этой, с капиталом, еще ларец лежит — мать для верности его туда запирает. В ларце — камни самоцветные.
— Старухе они на кой ляд? А вы с Варварой — люди молодые. А отца твоего коли осудят, все равно в казну отпишут.
— Эх, заживем! А матери за упокой я богатую службу закажу, похороны тоже пышные: и грех замолю, и чтобы чего не подумали. Пора отправляться! Мишка Григорьев, ты где? Закладывай…
В карету рядом с Лешкой уселась Варвара. Мишка тронул лошадей. Теща напутственно махала рукой, стоя у ворот своего дома.
Около полуночи карета остановилась возле дома воеводы. Вдруг с испугу Лешка вздрогнул: выглянув в окошко, он увидал прямо перед глазами чью-то морду. Разглядел — это двадцатидвухлетний Сашка по прозвищу Калмык.
Калмык — личность поразительная. У него были удивительные уши, своим размером, да и формой напоминавшие капустные листья. И вот этими ушами он шевелил столь явственно, что дворня прямо-таки надрывалась от смеха.
Он был ленив и вороват, но Аграфена Ивановна отличала его от самого рождения. Она для начала стала его крестной матерью. Позже, когда подошел возраст, сажала его рядом со своими детьми, чтоб тот осваивал грамоту и другие премудрости, которым вразумляли учителя, приходившие на дом.