Теперь она изрезана ножом, как клоунский колпак. Я задумался о человеке, который носил ее последним. Наверное, ему тоже нравился цвет…
За те секунды, что я держал шляпу в руках, на кончиках моих пальцев добавилось не меньше сотни разных видов бактерий. Я отшвырнул шляпу в высокую придорожную траву.
У дороги, как раз на том месте, где я нашел шляпу, лежал раздавленный кузнечик. Я осторожно поднял его двумя пальцами. В тельце насекомого вдавилась серая каменная пыль от автомобильной покрышки или от наступившей на него ноги. Кузнечик был раздавлен раньше, чем на это место бросили шляпу.
Его усики еще шевелились, изо рта сочилась коричневая слюна. Передние лапки были сложены, как при молитве. Его глаза были темны, как сияющий черный кварц. В них еще теплилась жизнь, но меня они уже не видели.
Не знаю, сколько времени умирает раздавленное насекомое. Но, наверное, не долго. Шляпа пролежала здесь еще меньше. Может быть, мужчина или мальчик, который обронил ее, обнаружит свою потерю и скоро вернется, если шляпа ему нравилась. Я и сам мог бы точно так же забыть ее где-нибудь у дороги.
Я раздавил пальцами тело кузнечика и бросил его в траву.
Старый дом уставился на меня безглазыми окнами из-под скелета крыши. В серебряном сумраке пели цикады и попискивали птенцы куропатки. Выпрямившись, я услышал громкий звук, словно в кювете квакала лягушка-бык.
Я прислушался.
Кваканье повторялось размеренно, с интервалом в несколько секунд, словно для того, чтобы вдохнуть побольше воздуха. Звук был совершенно нечеловеческий.
Когда я двинулся дальше, пыльная трава в канаве немного шевельнулась, но не больше, чем ее могла бы качнуть лягушка. Я пошел дальше по дороге. У меня не было причин останавливаться из-за нечеловеческого кваканья лягушки… Хотя, если бы не головная боль, я наверняка понял бы, как важно, что я подсознательно определил это медленное кваканье как нечеловеческое. Никто не назовет кваканье нечеловеческим, если действительно квакает лягушка. Люди называют какой-то звук нечеловеческим только если предполагают, что его издал человек.
Еще через три четверти мили мне стали наконец попадаться признаки человеческой цивилизации - первые с тех пор, как я оказался на этой дороге из ночного кошмара. Первые признаки человека. И я почувствовал, что дыхание мое успокаивается, словно закончилась напряженная сцена в фильме, или словно я сам завершил какую-то изнурительную и страшную работу.
По обе стороны от меня уходили дорожки, огороженные неповрежденной увитой плющом каменной оградой. Левая дорожка вела к двенадцатифутовой зеленой изгороди из кустов калифорнийской бирючины, поросшей белыми, сладко пахнущими цветами, которые днем привлекают множество пчел. Справа, в высокой траве, виднелась выбеленная известью загородка от змей, окружающая старый яблоневый сад. Дорога тоже стала получше - она была уже не такой каменистой, немного более широкой и ровной. Похоже, что за последние сорок лет кто-то разок-другой ее ремонтировал.
Еще через несколько шагов над изгородью показалась красная крыша и свежевыкрашенный фасад дома. Вдоль дороги передо мной тянулась телефонная линия. Провод от последнего столба через зеленую изгородь был протянут к дому.
Этот тоненький проводок, небрежно брошенный на кусты, показался мне линией жизни. После долгой одинокой дороги среди безглазых домов и увитых ядовитым кумахом развалин, среди лесов, где исчезают безмолвные фигуры, у заброшенных придорожных полей, где лежит в сумраке моя старая искалеченная шляпа, после пения насекомых и моего проклятого одиночества - после всего этого я снова попал в привычный мир обычных нормальных вещей.
Я определенно не терял сознание и не впадал в каталептический транс. Я отчетливо помню каждую минуту того часа, который начался, когда я на закате свернул на дорогу Стоуни-Фолз. Может быть, даже слишком отчетливо. Ведь я тогда чувствовал себя таким дьявольски одиноким. Чувство заброшенности, впечатление, что я нахожусь в десятки раз дальше от людей, чем оказалось на самом деле, неприятная перспектива всю ночь шагать по этой каменистой, забытой Богом дороге - эти ощущения обострялись и усиливались с каждой минутой. Но на самом деле мое положение было не таким уж плохим. А теперь и вовсе наладилось.
- Для цивилизованного человека, - подумал я, - после обычной животной потребности в пище важнейшей является необходимость контакта с другими людьми.
У меня все еще болела голова, но череп уже не раскалывался надвое. И хотя по-прежнему многие мили отделяли меня от ближайшего города, а может быть, и от следующего дома, телефон гарантировал связь с целым миром и со всем сущим в этом мире. С ресторанами, такси, прачечными, гаражами и полицией, с последними новостями и с разговорами людей. Связывал так надежно, словно весь мир теперь находился за стеной соседней комнаты. Я был голоден, но благодаря телефону мог теперь получить еду или машину, которая доставит меня к еде. Я весь перепачкался, но теперь могу купить себе чистую одежду. Если я не смогу сам завести машину, все еще стоящую возле старого указателя у въезда, на ту призрачную, заросшую травой дорогу, мне достаточно позвонить, и механик из ближайшего городка быстро приведет ее в порядок. А если поблизости нет ни одного гаража - ничего страшного, придется выложить сотню долларов и вызвать механика из Питсфилда или из Данбери…
Чтобы в полной мере оценить пользу телефона, человеку нужно пройтись по такой мрачной дороге с раскалывающейся от боли головой.
Пройдя еще сотню футов вдоль зеленой изгороди, я увидел въезд на покрытую гравием подъездную дорожку со следами колес. Коттедж с красной крышей был всего в пятидесяти футах от меня. Это был полутораэтажный домик, построенный в Беркширском колониальном стиле. Стены были аккуратно побелены, а ставни выкрашены в красный цвет. На лужайке перед домом рос белый клевер и высокая голубоватая трава, За домом был разбит цветник.
Аллея вела мимо коттеджа к находящемуся в сотне футов за ним добротному гаражу, большому и современному, тоже с красной крышей и белыми стенами. В центре крыши на высоком шпиле был установлен медный флюгер в виде кузнечика. Я подумал, что он очень похож на знаменитый флюгер в Бостонском Фаней-Холле.
На дорожке перед входом в гараж стоял, загораживая вход, автомобиль со спущенными шинами. Слева я увидел аккуратно побеленный хлев и несколько курятников, хотя ни свиней, ни кур видно не было. Сзади на невысоком холме виднелась водяная мельница и бак для воды, дальше до самого леса тянулось каменистое.пастбище с маленькими рощицами вечнозеленых деревьев.
Это была прекрасная деревенская усадьба с некоторыми городскими удобствами, "urbs in rure" (Город в деревне (лат.) (Прим. пер.)), на оборудование которого кто-то с удовольствием потратил немного денег и изобретательности.
Этот дом с высокими стрельчатыми окнами и крошечными окошками мансарды был построен, видимо, в восемнадцатом веке. Нынешний владелец восстановил первозданную красоту и благородство его облика, очистив от никчемной мишуры, которой пытались украшать его прежние хозяева. Я понял, что это дача какого-то образованного человека с простым вкусом, любителя старины и одиночества. Здесь он читает, а может быть пишет книги, и подолгу с удовольствием работает в саду. Наверное, это отставной преподаватель колледжа, подумал я. И, судя по фанейскому флюгеру, он из Бостона.
У края дороги, рядом с аллеей, я увидел прибитый к пятифутовому столбику почтовый ящик. На нем было написано под шаблон мелкими буквами; "А. Мак-Комер".