— Что…?!
— Ты слышала меня, крутышка. Отцепи от себя провода и вышвырни меня, как пакет с мусором. В ином случае мне слиииишком удобно здесь. В смысле, эта двухдюймовая подушка… я словно лежу на пачке с хлопьями… просто божественна. И не заставляй меня упоминать простыни. Я ведь выброшу все свои от «Porthault»[55], как только доберусь до дома, и заменю наждачной бумагой. Просто лежа и дыша, я отполирую себе задницу до блеска.
Ново едва смогла сдержать смех. Была на грани.
— Прекрати. Это не смешно.
— Нет? Ни капельки? — Он подмигнул ей. — Как насчет моей самой лучшей шутки?
Ново скрестила руки на груди… а потом внезапно застыла. Посмотрев на себя, она судорожно глотнула воздуха.
Пэйтон внезапно стал серьезным и сел.
— Что случилось? Я позову доктора…
— Нет, я в порядке.
Дрожащими руками она потянула завязки на сорочке. Ослабляя верхнюю, она развела полы… и, посмотрев на себя, едва слышно прошептала:
— Он исчез. Шрам… исчез. Исцелился. Мое сердце… исцелилось. Боли нет.
Пэйтон подался вперед. А потом протянул руку и провел пальцем по идеально регенерировавшей коже. Там не осталось даже отметины.
— Я не хотела умирать. — Она прокашлялась, но хриплость не исчезла. — Там. Когда это произошло… я не хотела умирать.
— Ты, кажется, удивлена.
Ново закрыла глаза.
— Это так.
— Мне жаль.
Пытаясь взять себя в руки, она отгородилась от сострадания.
— Ты уже извинился за свою ошибку.
— Нет. — Пэйтон покачал головой. — Мне жаль, что в твоей жизни был период, когда ты хотела умереть.
— Я никогда не говорила такого.
— Это не обязательно.
Прежде чем она попыталась закрыть эту тему, Пэйтон сделал нечто странное.
Пэйтон обхватил ее руки, отцепил пальцы от завязок, а потом перевернул их. Опустив голову, он одарил оба ее запястья легкими поцелуями. А потом взял завязки, которые она держала до этого… и, полностью сводя полы больничной сорочки, повязал идеальный, симметричный бант, две петли были одинакового размера, а концы одной длины.
Положив руку на ее сердце, Пэйтон прошептал:
— Я рад, что с тобой все хорошо.
Ново противилась ему. Недолго.
А потом сдалась.
***
Дневные часы все тянулись, а Пэйтон так и не заснул. Он неспешно гладил спину Ново, с каждой лаской все лучше изучая контуры выступающих позвонков и мускулов.
Он осознавал ее силу, разве могло быть иначе? Но под силой таилось много боли… и он испытывал острую необходимость узнать все ее тайны, забраться внутрь и помочь ей победить своих демонов. Но, да ладно, что он мог сделать для нее? В вопросах спасения утопающих он скорее напоминал дырявую лодку.
В какой-то момент он, должно быть, задремал, потому что его разбудили вопли того пациента с психическим расстройством. Прислушиваясь к подвываниям, он гадал, сколько можно протянуть в таком состоянии.
Посмотрев на часы, Пэйтон выругался. Пять вечера.
Черт, он не хотел оставлять Ново и уж точно не хотел идти на встречу, назначенную на полшестого. Но он давно привык делать то, что ему не нравилось.
Пэйтон медленно и аккуратно отодвинул Ново… моля о том, чтобы она не проснулась. Казалось, она действительно пошла на поправку, шрам на груди уже зажил, ее брови были расслаблены, а не нахмурены от боли. Когда он встал с койки, а Ново свернулась на боку, он накинул на нее покрывало, внезапно осознавая, что у них ни разу не было полноценного контакта кожа к коже. Она не сняла больничную сорочку, а он не забрался полностью под покрывало.
Это казалось метафорой всем ее секретам.
Натягивая костюмные брюки, Пэйтон осознавал, что должен уйти. Отношения на сексуальном влечении не построишь, оно также не оправдывало нужду в эмоциональной связи. И, черт, он еще во время многочасовых телефонных разговоров с Пэрадайз понял, что люди говорят о себе, только когда готовы к этому и не раньше.
Просто оставь ее в покое, сказал он себе. Она возвела стены вокруг себя по веским причинам.
Рубашка представляла собой мятую тряпку, и Пэйтон с отвращением, но все же натянул ее на себя, ведь она вряд ли останется на нем надолго, максимум — до мужской раздевалки. Там он примет душ и накинет медицинскую форму.
Уже возле двери он оглянулся на Ново, спящую на больничной койке. Она свернулась в позе эмбриона, подтянув колени к груди, ее руки — руки, которые превосходно обращались с любым видом оружия — сжались в кулачки, подпиравшие подбородок. Черные ресницы покоились на щеках, к которым возвращались краски, а тяжелая черная коса, как канат, лежала вдоль позвоночника.