— Как вы думаете, кто бы мог предупредить их?
Ахматов положил перо и пожал плечами.
— Ну хорошо, литературу они успели сбыть, но карты, рулетка? Стало быть, ожидали обыска.
Писарев, осторожно войдя, подал Ахматову карточку: «Помощник присяжного поверенного Вадим Павлович Зарницын».
Ротмистр оживился.
— Только, ради Бога, не промахнитесь, голубчик. Будьте начеку.
— Постараюсь.
Вадим бегло взглянул на вошедшего в приемную Георгия. Указав ему стул, Ахматов присел на кресло.
— Я к вашим услугам.
Зарницын поправил галстук.
— Я пришел… вы понимаете… этот обыск… странно. Что собственно мне инкриминируют?
— Против вас построено два обвинения. Во-первых, вы в квартире вашего зятя врача Розенталя ведете недозволенную игру, и не так давно обыграли купеческого сына Кадыкова на очень крупную сумму. Второе обвинение касается вас как политического агитатора.
Вадим побледнел:
— Не будете ли вы добры сказать, что мне угрожает?
— Если обвинения подтвердятся, вас в лучшем случае ждет высылка из Москвы и запрещение практики.
Вадим полез в карман:
— Вот вексель Кадыкова.
Он разорвал бумагу.
— Могу ли я теперь считать дело мое конченым?
— Ни в коем случае.
Зарницын подумал секунду, поколебался и вдруг швырнул Ахматову на колени пачку ассигнаций. Оба смотрели в глаза друг другу.
— Мне стыдно за вас. Прощайте. — Ахматов встал.
— Георгий, я умоляю… Вспомни нашу дружбу. — Губы Вадима тряслись. — Георгий, ради Лины… Ведь ты любил ее.
Ахматов отвернулся. Вадим сложил умоляюще руки.
— Прекрати дело, Георгий.
Сурово взглянул Ахматов в лицо Зарницыну.
— Не могу.
Дома крепкий кофей успокоил Георгия. Он прилег.
В кабинете тихо. Лампадка перед родовыми иконами, портреты царской семьи, родителей, предков. На кухне Авдотья, убирая посуду, поет:
Мерно постукивает будильник. Ахматову грезится: он в строю. — Справа по три! Хочет он взять лошадь в шенкеля, но шпоры странно звонят, как колокольчик в прихожей. Вот опять. Ахматов очнулся.
— Нельзя, барышня, не приказано пущать.
— Я же вам говорю, Георгий Николаевич меня знает.
— Не приказали они.
Кровь заколотила в виски Ахматову.
— Впусти, Авдотья!
Лина, изящная, тонкая, в черном парижском костюме, остановилась в дверях.
— Вы меня не узнали, Жорж? Здравствуйте.
— Здравствуйте, Акилина Павловна.
— К чему эти официальности, Жорж?
— Акилина Павловна, у вас другой Жорж, его вы и зовите этим именем. Что вам угодно?
— Жорж, пощадите нашу семью. Я знаю, вам нравится преследовать бесправных, но в память детских дней не губите моего мужа и брата.
— Акилина Павловна, но если они не виновны, вам нечего бояться.
— Ах, Боже мой, ну как вы не поймете? Газеты, суд… весь этот кошмар. — Лина зорко следила за Георгием.
Он помолчал.
— Нет, Акилина Павловна. Я присягал служить честно.
Она поднесла платок к глазам.
— Георгий… Жорж… милый… я на все готова. Требуйте.
— Ваш брат уже предлагал мне взятку. Не все еще можно купить на Руси, Акилина Павловна.
— Вы не понимаете меня. Когда-то я вам нравилась. Теперь я у вас. Мы одни. Никто не будет знать. Что с вами?
Белый, с остолбеневшим взглядом, шатаясь, Ахматов ловил губами воздух.
— Жорж, глупый, что ты испугался?
— Прочь!
Лина отскочила.
— Постойте… сейчас… Боже, как я любил ее. Что за вздор? Вот видите… Медальон с твоим портретом… Всю жизнь носил на одной цепочке с крестом.
Стекло захрустело под каблуками.
— Ваше дело прекращается. Можете спать спокойно.
Ахматов слышал, как Авдотья заперла. Скоро из кухни опять послышалось.
Лину поджидал на улице Жорж.
— Ну и что?
— Все благополучно.
— Молодец Линка. Сколько он взял?
— Все, что ты дал.
— Да? А почему ты такая красная?
— Пожалуйста, без глупых подозрений. Мне было тяжело. Как он опустился!
— Иуда. Только, пожалуйста, не забудь перед сном взять ванну. Oт тебя пахнет жандармом.
— Вы просто сказки говорите, Тилли.
— Побей меня Бог, господин поручик. И стану я врать? Зачем?
— Но ведь, если все это правда, для розыска не будет никаких препятствий.
— Ай, ай, ай! Такое будет, революционер бомбу начинивает, а вы его раз-два и готово! Чтоб я так счастлив был!