— Значит, Мунька, мы с Розенталем отправляемся в Святогор на могилу Пушкина. Череп я привезу сюда.
— Час добрый. Гениально ты это придумал, Оська. Коллекция черепов. Кого ты еще подберешь себе?
— Представь, выходит не очень много. Ну, Лермонтов, Достоевский. Можно Алексея Толстого. Льва, конечно.
— Царей достань.
— Обязательно. В Америке их с руками оторвут.
— А Тургенев?
— Не стоит выделки. Все эти сморчки Тургеневы, Некрасовы, Салтыковы интересны только для интеллигентской слякоти.
— Слушай, Оська, с вами поедет Брагин, так что за ним посматривай.
— Пустяки. Розенталь его вытрезвил теперь. У него просто белая горячка начиналась. Ну, еще по одной! За новую Россию!
— Ура!
Комиссия по охране могил великих русских людей прибыла в Святогорский монастырь рано утром. Шоколад распорядился пригласить настоятеля.
— Здравствуйте, почтенный отец. Мы к вам по делу. Вот мой мандат. Нам необходимо удостовериться, как выглядят останки поэта Пушкина.
— Господи, помилуй! Да кто же их тронет. Нечего и тревожить покойника.
— Те, те, те, почтенный отец. Это уж наше дело. А вы дадите нам пока двух ваших братьев и три лопаты, только скорохухенько.
Суровый обрыв дожидался новых гостей. Они прошлись вокруг белого подновленного памятника, посмотрели на далекие луга. Бабочки вились под могильными крестами.
— И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть, и равнодушная природа красою вечною сиять… В четырех строках весь смысл человеческой жизни взят за квадратные скобки. Однако, приступим.
Брагин и двое монастырских служек взрыли могилу снизу. Заложенный досками склеп замазан глиной. Показался гроб.
— А, наконец-то! Пожалуйте сюда, Александр Сергеич, и дайте на вас посмотреть. Ставьте его здесь. Вот так.
Ветхая крышка легко снялась. В гробу трухлявый скелет; обрывками кисеи кой-где прикрыты желтые кости. На ногах истлевшие башмаки.
— Черт возьми, это не Пушкин.
Розенталь посмотрел.
— Скелет определенно женской структуры.
— Ну да. Это его мать. Товарищи, кладите мадам Пушкину обратно и отдыхайте пока. Честные братья, рюмочку финь-шампань.
— Бог спасет, нам нельзя.
— Вольному воля, пьяному рай, сказал Пушкин. А что много у вас молебщиков?
— Теперь не очень.
— Не очень? Ну, товарищи, продолжим. Алло!
Заступы снова зашуршали. Второй гроб показался из-под земли.
— Одну минуточку. Ну, это его гроб, несомненно. Дубовый, настоящий камер-юнкерский.
Крышка поддалась с трудом. Все увидели высохшего покойника; на желтом черепе два ряда белых зубов. Монахи перекрестились.
— Товарищ Брагин, проводите честных братьев и возвращайтесь сюда. Розенталь, озираясь, карманной пилой быстро снял голову Пушкина, Шоколад осторожно уложил ее в пустой ящик. Подошедший Брагин стал заделывать могилу.
— Товарищ Брагин, вы читали Пушкина?
— Никак нет, товарищ Шоколад.
— А слыхали про него?
— Слыхать-то слыхал.
— И что же вы слыхали?
— Да быдто левой ногой писал.
— Что? Хо, хо, хо! Левой ногой? Ну, до этого футуристы не додумались. Браво, товарищ!
Комиссия выехала в Ахматовку. Шоколад на прощание поднес настоятелю томик «Гаврилиады».
— Этой поэмой оригинально разрешается важнейшая религиозная проблема. Рекомендую вам, почтенный отец, прочитать ее. Вы увидите, как сразу расширится ваш духовный кругозор.
Шоколад сам правил автомобилем. В куртке и гетрах, напевая, поворачивал машину, задерживал ход, трубил. Одной ногой он упирался в ящик с черепом.
Пролетела Ахматовка, барский дом, колодезь, колокольня, Брагин покосился на свою закопченную избу.
В обители путников встретили пятеро красноармейцев.
— Отлично, товарищи. Всех сюда!
Игумена в монастыре не оказалось. Отец-эконом сообщил, что настоятель уехал в город.
— Черт побери, удрал. А где у вас старец Глеб?
Монахи переглянулись.
— У нас нет такого старца.
— Нет? Что вы мне голову морочите? Он есть. Эй, вы, эконом, как вас там, отвечайте, где старец Глеб?
— Отец Глеб, наш настоятель, иеромонах. Он в городе. А старец у нас прозывается Серафим.
— Какое иезуитство! Разве монах и старец не тоже самое, а? И где же этот ваш Серафим Саровский?
— Старца Серафима тревожить не полагается. Он в затворе.
— Час от часу не легче. В каком затворе?
— В келии у себя. Пять лет мы его не видим. Вкушает только воду да просфору.