Тогда они не договорили, торопились на дневной поезд, а вот теперь в купе эти вопросы с новой силой навалились на чиновника особых поручений. Он догадывался, даже знал, что они, эти проклятые вопросы, мучают и Фому Фомича, сидящего напротив и упорно рассуждающего о преимуществах железных дорог. Монолог начальника сыскной был прерван приходом проводника. Он принес заказанный ранее чай, получил за это деньги и с поклоном удалился.
– Мне вот что интересно… – продолжил фон Шпинне.
– Да? – вытянулся в его сторону Кочкин.
– Если железные дороги опутают всю землю, мы, что же, полностью откажемся от конской тяги?
– Это вряд ли, – сказал разочарованно Меркурий. Он думал, что разговор пойдет о действительно интересном, а тут опять про железные дороги. – К каждой деревне железную дорогу не подведешь…
– Почему? – спросил начальник сыскной, разглядывая плавающие чаинки на дне своего почти пустого стакана.
– Потому что деревень тыщи, и они порой находятся в таких местах, что проще и дешевле будет их сжечь дотла, чем железную дорогу туда вести. Да и потом, а как без лошадей пахать, если полностью отказаться от конской тяги? На поезде ведь не попашешь!
– Да, ты прав, без лошади нам пока не обойтись. Но я надеюсь, что когда-нибудь, в будущем, люди найдут способ заменить лошадь.
– А меня вот другое интересует… – проговорил Кочкин и запнулся.
– Что?
– Кто раскапывал могилу Прудниковой?
– Это… – тяжело вздохнул фон Шпинне и оттолкнул пустой стакан, который до этого он вертел в руках, – меня интересует тоже и, поверь, не меньше, чем тебя…
– А зачем ее раскапывали?
– А зачем ее раскапывали мы? – вопросом на вопрос ответил фон Шпинне и сам же на него ответил: – Для того чтобы удостовериться, что в гробу находятся останки Прудниковой. Либо… – Взгляд начальника сыскной стал меняться, из рассеянного и равнодушного он превратился в цепкий и заинтересованный. Зрачки блеснули догадкой. – Либо кто-то хотел проверить те слухи, которые много лет ходят по Сорокопуту, слухи о том, что Глафиру Прудникову похоронили заживо! И, скорее всего, это та причина, по которой была раскопана могила. И тут сразу возникает уйма вопросов, и это не считая тех, которые стояли перед нами раньше и которые я перечислял тебе еще в Сорокопуте.
– И что это за вопросы?
– Во-первых, почему так получилось, что об этом, я говорю сейчас о тайной эксгумации, никто ничего не знал: ни исправник, ни кладбищенский сторож, ни землекопы? Второй вопрос: а может быть, они знали? Третий: если знали, почему ничего не сообщили нам? И четвертый вопрос: если знали об эксгумации и не сообщили нам, то не замешаны ли они каким-то боком в чем-то противозаконном?
– В чем противозаконном?
– Не знаю! Что ставит меня в тупик во всей этой истории, так это то, почему кому-то понадобилось производить эксгумацию могилы Прудниковой столько лет спустя? Вот это я не могу взять в толк.
– И как так получилось, что все шито-крыто… – заметил Кочкин.
– Что ты имеешь в виду?
– Эксгумацию провели, но об этом никто ничего не знает, даже слухи в Сорокопуте не ходят. А ведь подобные слухи вряд ли могли пройти мимо Савельевой, она-то уж в курсе всего.
– Меня это тоже смущает, вот как хочешь, а не могла эта возня на кладбище пройти незамеченной. Значит, темнят люди в Сорокопуте. Но самое-то непонятное во всей этой истории, при чем здесь Скворчанский? – развел руками Фома Фомич. – Хорошо, служил в полку, который был расквартирован в Сорокопуте, была у него, со слов Савельевой, большая любовь с Глафирой Прудниковой, к свадьбе готовились, «все на мази», как говорят извозчики, и вдруг накануне венчания Скворчанский сбегает. Почему? Понял, осознал, что она, купеческая дочка, ему не пара? Или есть какая-то другая, нам пока неведомая, причина? Ну да и этого мало! Ну сбежал, всякое бывает, за эти годы уж и забыл, наверное, все. Но тут вдруг приезжает в Сорокопут, начинает расспрашивать про Глафиру, высказывает сомнения о том, что она умерла, говорит Савельевой, что, дескать, видел ее. После чего идет на кладбище, там у могилки Прудниковой чего-то пугается, убегает. И опять вопрос: он-то здесь при чем? И эти вопросы множатся! Задаешь один, на его месте возникают два, потом четыре – и так до бесконечности…