Инспектор немедленно направился туда, где требовалось его присутствие, и не заметил, что женщина машинально последовала за ним.
Он подошел к толпе, состоявшей из нескольких запоздалых пассажиров и железнодорожников.
Посреди них стоял обер-кондуктор с только что приехавшего поезда. Лицо его было бледно, как у мертвеца, он дрожал всем телом, точно в сильнейшей лихорадке.
— Да говорите же, наконец, что тут такое? — воскликнул инспектор.
— Человека убили, — ответили два-три голоса из толпы.
И все руки протянулись к вагону, через открытую дверь которого виднелось в углу безжизненное тело. На ковре стояла громадная лужа крови. Шотландский плед, закрывавший труп, был также испещрен кровавыми пятнами.
Инспектор побледнел и нахмурился.
— Убийство, — проговорил он, стиснув зубы. — Где обер-кондуктор?
— Я здесь, сударь, — дрожащим голосом пробормотал обер-кондуктор.
— Когда вы заметили, что совершено убийство?
— Только теперь, сударь. Я открыл дверцу, чтобы взглянуть, вышла ли отсюда молодая девушка, которую мне поручили в Лароше. Она не могла найти места в дамском вагоне и потому села сюда. Ехала же она в Париж, где ее должна была встречать мать.
Не успел обер-кондуктор произнести эти слова, как раздался страшный крик, и незнакомка, расталкивая толпу, бросилась к рассказчику.
— Молодая девушка? В Лароше? — говорила она прерывистым, сдавленным голосом. — Девушка лет шестнадцати, не правда ли?
— Да, сударыня.
— Ее провожала на станцию некая madame Фонтана?
— Да, сударыня. Начальник станции в Лароше упоминал это имя, обращаясь к особе, провожавшей барышню.
— Так где же? Где же она? Где моя дочь? — обезумев от горя, воскликнула молодая женщина.
— Да, вероятно, она вышла, сударыня, потому что, когда я подошел к вагону, дверца была заперта; а, отворив ее, я нашел здесь только этот труп.
— О, Господи, Господи! — кричала несчастная. — Где моя дочь? Где моя дочь?
Общее изумление и ужас возросли до крайних пределов.
Только один из пассажиров, стоявший в толпе, по-видимому, был не столько взволнован, сколько приятно возбужден всей этой сценой.
— Ловко сделано! — закричал он отвратительным, хриплым голосом, отдававшим за версту предместьем и водкой. — Мы ведь сидели рядом и ничего-таки не слышали! Ловко! Коли это войдет в моду потихоньку пускать кровь мирным путешественникам, то, воля ваша, я подаю просьбу, чтобы отныне публика ездила не иначе, как на воздушных шарах! При этом, конечно, необходимо научиться управлять и ими! Таким образом уже наверное доберешься живой, куда тебе требуется!
Инспектор бросил суровый взгляд на загорелого, сутуловатого человека.
— Подобные шутки отвратительны в такой ужасный момент! — сказал он. — Прошу вас, будьте осторожнее и обращайте на ваши слова побольше внимания!
— Что? Что такое? Что такое особенное в моих словах? Разве теперь уже закон и правила запрещают людям говорить то, что они думают? Где это написано, позвольте узнать? Чего вы на меня смотрите, как на пугало какое? Ведь не я замочил вашего пассажира, так на меня и любоваться нечего! А впрочем, если вы находите, что я похож на убийцу, то это дело ваше! Я-то, благо, сам знаю, что я никогда никого и не думал убивать. Меня зовут Оскар Риго! Все меня знают! Пьяница, но малый очень даже славный! Вот что! Под судом и следствием не находился, и потому не боюсь никого и ничего! Да-с! Вот оно что-с!
— В таком случае уходите, если только ни вы, ни господа, сидевшие с вами в одном вагоне, не могут дать мне никаких сведений!
— Мы ровно ничего не знаем! — хором, в один голос, ответили пассажиры.
— То есть ни-ни-ни! — подтвердил Оскар Риго солидно.
Товарищи его направились к выходу, он — за ними и на ходу все еще продолжал твердить:
— А ведь смехота, ей-богу, смехота! Убийство, а может быть, даже и два в том самом поезде, который привез меня в Париж! А я суеверен и думаю, что это принесет мне счастье! У меня в крови суеверье! Это самое несчастье принесет мне счастье!
Оскар остановился и закурил отвратительнейшую сигарку, известную в народе под названием soutellas, soutadas, infectados, cingrentimatados и т. д.
Пока происходило все вышеописанное, молодая женщина дрожала и заливалась горькими слезами.
Так как она еле держалась на ногах и каждую минуту готова была упасть в обморок, ее поспешили усадить на стул.
— Успокойтесь, сударыня, ради самого Бога, успокойтесь, — говорил инспектор. — Все объяснится, не сомневайтесь. Теперь я должен начать следствие, и мне необходимо все мое хладнокровие. Идите немедленно к полицейскому комиссару, дежурному полицейскому врачу и пригласите их сюда, — продолжал он, обращаясь к железнодорожникам. — Торопитесь!
Двое подчиненных побежали исполнять приказание.
Взгляд несчастной матери, требовавшей во что бы то ни стало свою дочь, не мог оторваться от вагона.
Безумие светилось в ее блуждающих глазах.
— Отделите этот вагон, — приказал инспектор. — Сведите его с пути, а главное, чтобы никто не осмелился войти туда до прибытия врача и полиции. Закрыть двери!
— А вы, Малуар, — обратился он к обер-кондуктору, — идите подпишите рапорт, а затем немедленно возвращайтесь.
— Иду, сударь, — ответил обер-кондуктор, направляясь к конторе вокзала.
Приказания были немедленно исполнены, и вагон отведен на запасной путь.
Проводив его глазами, инспектор подошел к молодой женщине. Она сидела неподвижно, устремив глаза в одну точку, и машинально ежеминутно повторяла глухим монотонным голосом:
— Дочь моя… где моя дочь?… Неужели никто не может сказать, что стало с моей дочерью? Где моя дочь?… Где моя дочь?
— Увы, сударыня, к несчастью, я пока ничего не могу ответить! Тем не менее могу утвердительно сказать, что безнадежного ничего нет. Самые непонятные, самые ужасные на первый взгляд вещи часто объясняются совершенно просто и естественно. Ничто не доказывает нам, что с вашей дочерью не вышло просто какого-нибудь недоразумения или ошибки.
— Ошибка? — повторила несчастная мать. — Господи! Да разве это возможно!
— Да почему же нет, помилуйте? '
— Да разве мне не сказали, что madame Фонтана привезла мою девочку на станцию в Лароше, что дамское отделение было занято и поэтому она села в то отделение, где нашли потом труп. Ведь и вы это слышали, точно так же, как и я, сударь, не правда ли?
Инспектор, и сам далеко не уверенный и не спокойный, не знал, что отвечать, и искал успокоительных слов, как вдруг к нему подошел один из его подчиненных с взволнованным лицом. В руке у него был какой-то листок бумаги.
— Господин инспектор, вот депеша из Сен-Жюльен-дю-Со. На линии случилось несчастье. Посмотрите сами…
Молодая женщина, которая за минуту перед тем чуть не падала в обморок, одним прыжком очутилась на ногах.
— Несчастье! — закричала она. — Тут, наверное, речь о моей дочери! Читайте! Читайте скорее!
Начальник станции взял депешу, прочел ее и сильно побледнел.
— Неужели я ошиблась, сударь? — в отчаянии кричала несчастная мать. — Неужели я ошиблась? Отвечайте же!
— Клянусь вам, сударыня, что нет! Вы не ошиблись. Но дело не в одном только несчастье…
— О, не скрывайте от меня ничего! Уж лучше все знать! Эта неизвестность положительно убивает меня! Моя дочь умирает, да? Может быть, даже умерла?…
— Клянусь, что нет, сударыня. Она только ранена, и даже, может быть, вовсе не опасно. А впрочем, лучше прочтите сами…
С этими словами инспектор протянул депешу несчастной матери, которая скорее вырвала, чем взяла ее у него из рук и жадно принялась читать.
« Со станции Сен-Жюльен-дю-Со на станцию Лионской железной дороги в Париже. Найдено против сто тридцать первого столба, между Сен-Жюльен-дю-Со и Вильнев-на-Ионне, безжизненное тело молодой девушки, раненой в голову, находившейся в курьерском поезде, вышедшем из Лароша в пять часов пятьдесят восемь минут утра.