На войне нет места доблести, она груба и отвратительна. Немногих выживших в резне умерщвляет природа.
Когда-то я была чьей-то дочерью; деревенской девушкой с достаточно крепкими руками, чтобы помогать отцу в кузнице, и достаточно острым умом, чтобы подсказывать матери, что купить на рынке. Мои дни определяли небесный свет и повседневные заботы, в том числе еженедельная месса в нашей крошечной деревянной церкви. Мое существование было бедным на события, но счастливым, полным бабушкиных страшных сказок у очага и надежд на то, что однажды я стану хозяйкой в собственном доме.
Интересно, прельстился бы ты мной, найди ты меня такой: бойкой, любимой и живой?
Но ты, мой господин, нашел меня в одиночестве. Избитую настолько, что я стала лишь тенью себя прежней, на пороге смерти. Словно судьба подала меня тебе – банкет, перед которым невозможно устоять.
Ты бы заявил, что тебя привлекли мои перспективы, мой потенциал.
А я заявляю, что это была уязвимость.
Я услышала тебя еще до того, как увидела: звон твоей кольчуги и хруст обломков под твоими ногами. Бабушка всегда говорила, что подобные тебе, спускаясь на поля сражений, чтобы пировать павшими, не издают ни звука. Тебе полагалось быть сотканным из дыма ночным кошмаром, а не человеком из плоти и крови, который оставляет следы в грязи.
Когда ты опустился рядом со мной на колени, я вздрогнула, потратила последний остаток сил на то, чтобы отшатнуться. Твое лицо скрывала ночная мгла, но я все равно оскалила зубы. Я не знала тебя. Знала лишь, что выцарапала бы глаза любому, кто еще раз прикоснется ко мне, если бы меня не предали сведенные судорогой пальцы. Меня избили и оставили умирать, и все же забирать меня пришла не смерть.
– Столько ярости и злобы, – произнес ты, и твой голос пробежал по моему позвоночнику струйкой ледяной воды. Он приковал меня к месту, будто кролика, завороженного светом охотничьего фонаря. – Это хорошо. Жизнь может подвести, а вот злоба нет.
Ты взял мою руку холодными, как мрамор, пальцами и поднес ее ко рту. Нежно поцеловал запястье со стремительно затихающим пульсом.
Только тогда я увидела твое лицо – когда ты склонился надо мной, прикидывая, сколько мне еще осталось. Проницательные темные глаза, римский нос и сурово сжатые губы. На твоем лице не было ни тени худобы или болезни, ни одного детского шрама, побелевшего с возрастом. Лишь непроглядное бархатное совершенство, столь прекрасное, что на него было больно смотреть.
– Господи, – прохрипела я, давясь пузырьками крови. На глаза навернулись слезы то ли от ужаса, то ли от благоговения. Я с трудом понимала, с кем говорю. – Господи, помоги мне.
С пустого неба лились, разбиваясь о мои щеки, серые капли дождя. Я их почти не чувствовала. Я сжала пальцы в кулак, заставляя сердце биться дальше.
– Ты так отчаянно цепляешься за жизнь, – выдохнул ты, как будто наблюдал нечто священное, как будто я была чудом. – Я дам тебе имя Констанца. Моя стойкая Констанца.
Я вздрогнула: дождь превратился в ливень, его капли струились по моим волосам и попадали в рот, пока я хватала им воздух. Я знаю, что у меня было имя и до этого. Хорошее имя, теплое и полезное, как буханка черного хлеба, только что вынутая из печи. Но в ту секунду, когда ты назвал меня своей, та девушка исчезла.
– Пусть у тебя и стальная воля, ты долго не продержишься, – сказал ты, приникая ко мне. Ты заслонил собой небо, и вот уже я могла разглядеть лишь потертый металлический орден, приколотый к твоему застегнутому у горла плащу. Я никогда не видела такой красивой и такой древней одежды, как у тебя. – Они покалечили тебя. И сильно.
Я снова попыталась заговорить, но не смогла: грудь пронзила боль. Возможно, у меня было сломано ребро – или несколько ребер. Мне было все труднее втягивать в себя воздух. При каждом вдохе я слышала тошнотворный булькающий звук.
Наверное, жидкость в легких. Кровь.
– Боже, – прохрипела я, выдавливая из себя скупые слова. – Спаси меня. Прошу.
Я зажмурила глаза, и из них потекли слезы. Ты склонился, поцеловал мои веки, одно за другим.
– Я не могу спасти тебя, Констанца, – прошептал ты. – Но могу помочь.
– Прошу.
Что еще мне было сказать? Я не знала, о чем прошу, лишь умоляла не бросать меня одну в грязи, не дать мне утонуть в собственной крови. Оставил бы ты меня там, откажи я тебе? Или на мне уже стояла твоя метка и мое согласие было лишь небольшой формальностью?
Ты откинул в сторону мои мокрые волосы и обнажил белую шею.
– Будет больно, – пробормотал ты, выводя губами слова у меня на горле.