Вот это была любовь…
«Но отчего меня это хоть сколько-нибудь задевает?»
«Отчего же мне больно?»
«Отчего мне ТАК больно?»
Воспоминания обо всех этих разговорах ночами напролет – за картами, за изучением банковских документов, за размышлениями о совместном расследовании, в купе поездов, у оконных решеток эркера того дома в Константинополе, в тумане, окутавшем черно-белую, словно скелет, каменную громаду венского кафедрального собора, – все это вздор.
Однако ощущение, будто она имела дело не с вампиром, но с человеком – немалой хитрости и большого ума, внушавшего то восхищение, то исступленную ярость, ученым, а временами поэтом, наблюдавшим дурачества смертных на протяжении трех с половиной столетий, – упорно не оставляло ее, и его стойкость наполняла Лидию жгучим стыдом.
«Все это неправда. Все это тоже иллюзии. Не более чем хризалиды, куколки его прежнего облика».
На самом же деле в нем нет ничего, кроме тьмы да ненасытной тяги все к новым и новым убийствам.
– Да, я очаровал ее, мы всегда очаровываем, – сказал он Джеймсу. – Мы так охотимся. И это ничего не значит.
Но почему же от этого ничуть не легче?
Из коридора донеслась тяжкая поступь Эллен. Поспешно выпрямившись, Лидия обнаружила, что за окном стемнело, а нетронутый чай совершенно остыл. И, кстати, она уже три дня не прикасалась к статье, которую должна сдать в «Ланцет» к четвергу…
– Ну вот, мэм! – с гордостью объявила служанка, протянув ей конверт – изрядно замызганный, грязный, сплошь в пятнах голландских почтовых штемпелей. – Я же говорила: ничего с ним не сделается!
«Роттердам,
4 апреля 1911 г.
Любовь моя,
со мной все в порядке».
Надев очки, Лидия взглянула на дату, затем направилась к глобусу в углу кабинета – вечно она забывала, где находятся все эти мелкие страны между Францией и Германией. Должно быть, писал Джеймс с вокзала (бумага уж точно выглядела взятой с конторки в общем зале ожидания), перед посадкой на поезд в Германию.
Эллен она улыбнулась как ни в чем не бывало, но, когда Эллен ушла, перечитала записку, сняла очки и еще долгое время сидела у камина в янтарных отсветах пламени.
В чудеса Господни она не верила.
Молить Бога о чуде казалось столь же неразумным, как и, например, любовь к человеку, вне всяких сомнений, лично убившему поодиночке – по самым скромным подсчетам, при условии, что все эти триста пятьдесят шесть лет он, не роскошествуя, ограничивал аппетит двумя жертвами в неделю, – значительно больше тридцати тысяч человек…
«Прошу тебя, Господи, помоги ему благополучно вернуться домой…»
Глава шестая
Поскольку человек существует отнюдь не в вакууме – и поскольку Эшер догадывался, что dvornik или консьерж «Императрицы Екатерины», получающий от кого-либо из германского посольства, а заодно и от местного отделения Тайной полиции некоторую прибавку к жалованью, следит за приездами и отбытиями гостей из-за границы, посещающих Петербург в столь неурочный, немодный сезон, – на следующее утро он еще раз тщательно выбрил темя, заново выкрасил остатки волос и усы, перечел редакционную полосу прихваченного с собою номера «Чикаго Трибьюн» и отправился с визитом в Министерство полиции. Несколько лет назад его объединили с Министерством внутренних дел, однако полицмейстер по-прежнему правил Санкт-Петербургом все из того же снискавшего дурную славу здания на набережной Фонтанки, и Эшер без особых хлопот представился ему мистером Джулом Пламмером, состоятельным бизнесменом из Чикаго, в гневе преследующим сбежавшую от него жену.
– Прослышал я, будто ее сюда понесло, – громогласно, с резким, скрежещущим выговором уроженца Среднего Запада, ничуть не похоже на мягкую, негромкую речь профессора филологии из Нового Колледжа, Оксфорд, объявил он. – Нет, я беспорядков чинить не намерен, но и дураком, будь оно все проклято, себя выставлять не позволю. Тот тип, с которым она сбежала, назвался русским графом, а еще мне известно, что при нем имелись письма из Санкт-Петербурга, потому я и здесь. А-а, как бы там ни было, будь прокляты все бабы на свете! Думаю, насчет графства этот ублюдок соврал, но начать я решил отсюда.
Не стоило бы и упоминать, что о пребывании кого-либо из членов невероятно богатого семейства Орловых (Эшер упорно именовал их «Орлофф») где-либо неподалеку от Чикаго у полиции сведений не нашлось – тогда как о любых эскападах Орловых, особ едва ли не царской крови, немедля узнавал весь Петербург.
– Так и знал, – буркнул Эшер и изложил скучающему чиновнику заключительную часть заготовленного рассказа в тоне брюзгливом, надменном и покровительственном ровно в той мере, чтоб самому не угодить под арест.