На дальнем берегу их поджидал де Понтье, желавший омрачить чужую радость.
— Месье Гарди, вижу, вы вновь стали нашим героем.
— Вы увидели бы немало героев, если бы сами участвовали в сражении.
— Увы, у меня много дел.
— И ни одно из них не связано с опасностью.
— В отличие от вас я не ищу смерти. — Взгляд рыцаря был сдержан и строг. — Вы водите дружбу с детьми и собаками и, как я слышал, недавно посещали гнусного мавра.
— Он наш брат по оружию и союзник.
— Только не ордена и веры.
— Вы забыли, что он верно служил великому магистру и делу рыцарей. Вы также забыли, как однажды у стен Сент-Эльмо его взрывчатка помогла отразить вражескую атаку.
— Я ничего не забываю, Гарди.
На берег вышел Лакруа.
— Кроме чести и хороших манер, шевалье.
— Похоже, ваши собственные манеры напитаны гневом, брат Большого Креста.
— Надеюсь.
— Тому причиной старческая немощь или горечь от неизменно ускользающей из рук власти?
— Вы искушаете меня.
— Так взгляните на своих союзников, брат Большого Креста. Наемный английский простолюдин и к тому же пират, местный мальчишка в одной набедренной повязке и несколько дряхлых старцев на скамьях Священного собрания. Этого недостаточно, чтобы бросить вызов.
— И вы называете себя рыцарем? Человек, который, не снимая доспехов, держится подальше от берега и сторонится сражений…
— Я жду более достойных соперников.
— Считайте, я в их числе. Вам никогда не стать великим магистром, шевалье де Понтье.
— Правопреемство власти весьма капризно.
— Вам суждено испытать его причуды на себе.
— Вам же суждено узнать, что на моей стороне большинство голосов — благодаря стараниям приора Гарзы и влиянию монархов Европы.
— Ненадежные средства. Вы доверились ложным союзникам.
— Учитесь прозорливости, брат Большого Креста.
— Обретите верность, шевалье. Ибо пока дышу, я не перестану препятствовать любому вашему шагу.
— В ущерб ордену и самому себе.
— Это угроза?
— Лишь замечание.
— Если бы я не истратил все стрелы, то приберег бы одну для вас! — прорычал Лакруа презрительно.
— Вы и сами уже давно истратились, брат Большого Креста.
Мария горячо поцеловала Кристиана. Девушка источала аромат любви и страсти, чистого неба и тех далеких мест, где не было войны. В этот миг Гарди мог забыться, поверить в волшебную иллюзию мира. Здесь, среди бутылей с лекарствами турки казались чем-то чуждым, а грохот орудий — отдаленным гулом. Кристиан держал Марию в объятиях. Как ни удивительно и чудесно, но эта девушка, за которой он столь формально ухаживал, обернулась его любовью и жизнью. Мальтийская дворянка превратилась в Марию. А Мария стала смыслом его бытия.
Губы Кристиана блуждали по ее лицу.
— По сравнению с тобой де Понтье оказал мне не столь любезный прием.
— Солдат не может угодить всем.
— Подозреваю, после схватки у палисада моя дружба с Мустафой-пашой также подошла к концу.
— Мы знаем, что она закончилась уже давно. — Тело Марии дрожало от нежности. — Я бы попросила тебя поостеречься, но это бесполезно.
— Не рожден я для шкурничества, да и ткач из меня никудышный.
— Кузнечество?
— Мое ремесло похуже.
— Пекарство?
— Кое-что опаснее воинского искусства. — Кристиан положил подбородок на плечо девушки. — Пекарь или кузнец, всякий сражается на войне. Даже священники и дети должны биться, чтобы спасти эти стены.
— Я благодарю Господа за то время, что мы провели вместе, за все моменты, что нам еще предстоит разделить.
— Надеюсь, Он улыбнется благородной леди и бедному английскому страннику, что укрылись в кладовой лазарета в осажденной мальтийской деревушке.
— Если не улыбнется, то хотя бы простит.
Гарди расстегнул рубаху и обнажил серебряный крестик, что висел у него под горлом.
— Я ношу с собой твою любовь и преданность Господу. Я вдвойне благословлен.
— Я же стократно. — Мария просунула руки под его рубаху и провела пальцами по обнаженной коже. — Ваши раны заживают, милорд.
— Некоторые места все еще горят огнем, миледи.
— Мы отыщем лекарство вместе.
Девушка укусила его за ухо, дыхание ее становилось отрывистым, тело терлось о его тело. Гарди ответил, медленно опустив руки ей на пояс и прижав к себе. Она стонала, пальцы ее сжимались, а бедра раскачивались. Страсть всецело поглотила двоих. Если это было грешно, то не осталось на свете более безобидного проступка, более приятного способа навлечь на себя вечное проклятие. Напряжение поползло вверх по его телу от живота к голове. Он обретет в ней освобождение. Все походило на приступ медленного и в то же время неистового безумия, предвкушение нарастало, одежды срывались. Он едва не заплакал, не выдержав охватившей его силы. Звуки были гортанными и неземными, движения — инстинктивными. Здесь таилось нечто первобытное и более древнее, чем обладание друг другом. То была потребность.