Чьей истории принадлежит еврейская девочка, нацарапавшая на стене ковельской синагоги прощальную записку для своей мамы, – польской, советской, израильской или украинской? Она писала по-польски; другие же евреи в той синагоге в тот день писали на идиш. А как быть с еврейской мамой Дины Проничевой, призывавшей свою дочь на русском языке бежать из Бабьего Яра, который находится в Киеве, столице теперешней независимой Украины? Большинство евреев Ковеля и Киева (как и большей части Восточной Европы) не были ни сионистами, ни поляками, ни украинцами, ни коммунистами. Можно ли говорить, что они погибли за Израиль, Польшу, Украину или Советский Союз? Они были евреями, они были польскими или советскими гражданами, их соседи были украинцами, поляками или русскими. Они до определенной меры принадлежали истории четырех стран, поскольку истории этих четырех стран действительно отличаются друг от друга.
Жертвы оставляли после себя скорбящих по ним людей. Убийцы после себя оставляли цифры. Попасть после смерти в большое число – значит раствориться в потоке анонимности. Быть посмертно вписанным в соревнующиеся национальные воспоминания, подкрепленные цифрами, частью которых стала твоя жизнь, – это значит принести в жертву индивидуальность. Это значит быть покинутым историей, которая начинается с предположения о том, что каждый человек незаменим. При всей своей сложности, история – это то, что есть у нас всех, чем мы все можем поделиться. Поэтому даже когда у нас есть правильные цифры, мы должны проявлять осторожность. Одной лишь правильной цифры еще не достаточно.
Каждая запись о гибели предполагает (хотя и не может возместить) уникальную жизнь. Мы должны уметь не только подсчитывать количество погибших в цифрах, но и подсчитать каждую жертву как личность. Одна из очень больших цифр, поддающихся тщательному исследованию, – это Холокост, в ходе которого погибли 5,7 миллиона евреев, из которых 5,4 миллиона были уничтожены немцами. Однако эту цифру, как и все остальные, надо рассматривать не как 5,7 миллиона (потому что это абстракция, которую только немногие из нас могут постичь), а 5,7 миллиона, помноженные на один. Это не какой-то усредненный образ еврея, передающийся через какую-то абстрактную идею смерти 5,7 миллиона раз. Это бесчисленные индивидуумы, которых, тем не менее, нужно посчитать в расцвете их жизни: Добцю Каган, девочку в ковельской синагоге и всех других, находившихся рядом с ней, и всех индивидуальных человеческих существ, которые были уничтожены как евреи в Ковеле, Украине, на Востоке и в Европе.
Культуры памяти оперируют округленными цифрами, округленными до десятков, но помнить мертвых легче, когда цифры не округлены, когда последнее число – не ноль. Таким образом, говоря о Холокосте, возможно, легче думать о 780 863 разных людях в Треблинке, где конечная цифра «три» могла быть Тамарой и Иттой Вилленберг, чьи одежды прильнули друг к другу после того, как их отравили газом, а также Руфью Дорфман, которая плакала вместе с мужчиной, подстригавшем ее волосы, прежде чем она вошла в газовую камеру. Или, может быть, легче представить одного человека в конце цифры 33 761 еврея, расстрелянного в Бабьем Яру, скажем, маму Дины Проничевой, хотя в действительности каждый отдельный еврей, расстрелянный там, мог им быть, должен быть этой единицей, является тем самым одним человеком.
В истории массового уничтожения на «кровавых землях» воспоминания должны включать миллион (помноженный на одного) ленинградцев, заморенных голодом во время осады города, 3,1 миллиона (помноженных на одного) отдельных советских военнопленных, уничтоженных немцами в 1941–1944 годах, или 3,3 миллиона (помноженных на одного) отдельных украинских крестьян, которых советский режим заморил голодом в 1932–1933 годах. Эти цифры никогда с точностью не будут установлены, но они тоже вмещают в себя индивидуумов: это крестьянские семьи, делавшие страшный выбор, заключенные, согревающие друг друга в землянках, дети, такие как Таня Савичева, на чьих глазах гибли их семьи в Ленинграде.
У каждого из 681 692 человек, расстрелянных во время Большого террора в 1937–1938 годах, была своя отдельная жизненная история: цифра «два» в конце могла быть Марией Юревич или Станиславом Выгановским – мужем и женой, воссоединившимися «под землей». Каждый из 21 892 польских военнопленных, расстрелянных НКВД в 1940 году, находился в расцвете жизни. «Два» в конце может означать Добеслава Якубовича – отца, мечтавшего увидеть дочь, и Адама Сольского – мужа, написавшего о своем обручальном кольце в день, когда пуля прошла сквозь его голову.