На причале, под стрелой серого крана, уходящей на сотню футов в синее небо, лежало то, что осталось от «Апельсина». Заложив руки в карманы, я обошел обломки яхты, внимательно их разглядывая. Если яхты на газетных фотографиях напоминали насекомых бегущих, то «Апельсин» походил на раздавленное. Поперек одного исковерканного корпуса валялась мачта. Ванты были изрезаны кусачками. На поверхности поблескивали капли воды.
Я прошел между корпусами, переступая через свисающие снасти. Носы корпусов были повернуты друг к другу, что придавало яхте какую-то косолапость. Перемычка вся скрючилась и изогнулась, покрытие пошло хлопьями и отделилось от карбоволокна. Совершенно машинально я коснулся надлома. Как и следовало ожидать, он оказался ровным и прохладным на ощупь. Никаких следов той вязкой жидкости не было и в помине. Должно быть, она вся отмылась, пока яхту буксировали к берегу, а теперь перемычка уже так была искорежена, что выявить причину крушения стало невозможно.
Но я знал. Знал, что, когда Джон Доусон ставил перемычки на «Апельсине», у него было туго с деньгами. Поэтому он склеил карбоволокно не эпоксидной резиной, а полистеролом. Два человека погибли. И все оттого, что кто-то раздобыл пару галлонов растворителя в нестойкой канистре. Открыв полую перемычку, этот «кто-то» незадолго до начала гонок поставил канистру сбоку от гнезда мачты. Просочившись сквозь канистру, растворитель выплеснулся в полую перемычку и начал постепенно разъедать ее. Когда же на мачту было поднято слишком много парусов, а наветренный корпус приподнялся над волнами, нагрузка на перемычку стала настолько велика, что это завершило дело.
А я все стоял перед обломками. Ярко сияло солнце, однако меня пробирала дрожь.
Внезапно мне до смерти захотелось оказаться где-нибудь под деревьями Пляс д'Ивет, подальше от этой ужасной распластанной iтуки, пахнущей солью и пластиком. Поэтому бросив последний взгляд на «Апельсин», я отправился назад в отель и долго стоял под горячим душем. Потом, нахлобучив до самых глаз панаму, спустился в бар и, спрятавшись за газетой, выпил кальвадоса.
Пресса считала, что мы победили лишь по чистейшему недоразумению, и обсуждала различные возможные причины крушения мачты. Я сидел и напряженно пытался решить, что же делать дальше.
Первым моим побуждением было идти в полицию. Но теперь, когда перемычка была исковеркана, практически не осталось никаких доказательств. И потом, всю неделю перед гонками на яхтах были люди. Кто угодно в любое время мог открыть эту перемычку и багром протолкнуть туда канистру. А если этот «кто-то» тщательно продумал свой план, то перед операцией мог потренироваться и дома: подобрать подходящий пластик для цистерны, измерить скорость с какой растворитель разъедает его. Собственно говоря, так или иначе, в итоге получилась бесшумная бомба, которая могла взорваться в любой назначенный исполнителем срок и сама себя уничтожить, не оставляя никаких улик. Но суть состояла не только в этом.
Если полиция начнет копать это дело, она выйдет на мои связи с Эдом Бонифейсом. А поскольку Эд разыскивается за кражу со взломом, то, очевидно, не стоит особенно стараться навести полицию на его след. Да и мне от этого будет только хуже. Ведь я бежал от своих кредиторов. Это не придаст мне популярности в глазах закона, тем паче если сюда добавится еще подозрение в использовании краденого.
Нет, решил я. Прежде чем что-либо предпринимать, надо найти Эда и попросить миссис Доусон поискать в столе покойного мужа упомянутые им перед смертью послания. А уж потом придет время действовать не по букве закона.
Услышав скрип стула, я выглянул из-за газеты и увидел Агнес.
— Отлично сработало! — одобрила она. За время гонок Агнес успела загореть и стала еще прелестней.
— Спасибо, — ответил я, не зная, что еще добавить.
Агнес откинула с лица прядь волос.
— Так жаль Джона Доусона...
Я пожал плечами. Больше всего мне хотелось сказать ей: «Пойдем пообедаем вместе. Только ты и я. И поговорим обо всем, как в первый день приезда сюда». Но с тех пор, как я увидел яхту Джона, в мире, наверное, не осталось ничего простого и ясного. Я не мог никому доверять. Даже Агнес.
— Что ты делала на яхте Жарре? — спросил я куда резче, чем намеревался.
— Писала репортаж, — отозвалась она.
— О чем? — Мне не удалось скрыть в голосе подозрение.
Агнес посмотрела на меня и улыбнулась. Ей-богу, она казалась даже немного польщенной!
— У него возникли проблемы со спонсором, — начала она. — Спонсор считает, что он слишком часто проигрывает. Это интересная тема для публикации.
Агнес показала рукой в сторону столика на другом конце террасы, за которым сидела куча народа.
— Я хотела... то есть мы все хотели спросить: может, ты присоединишься к нам и мы вместе выпьем? Или пообедаем?
Я глянул на тот стол. Там сидело с полдюжины мужчин и столько же женщин, все загорелые и моложавые. Среди них был и Жарре. Их беззаботный смех звучал словно щебетание ласточек.
Я опустил левую руку на руку Агнес.
— В другой раз, — покачал я головой. — Не люблю шумные компании.
— Как хочешь, — не стала уговаривать Агнес. Ее ладонь повернулась к моей руке, и я ощутил пожатие теплых пальцев. Мы еще с минуту посидели вместе, в островке спокойствия посреди дневной суеты.
— Ну, — произнесла она наконец, храбро улыбнувшись, — я на работе. И мне надо вернуться к ним.
— О! — раздался голос у меня за спиной. — А вот и вы, Джимми.
Это сказал Алек из «Яхтсмена».
— Можете уделить мне полчасика?
Агнес поцеловала меня на прощание, и я покорно уселся, приготовившись мужественно вытерпеть интервью.
Алек ехидно усмехнулся, его рыжеватая бородка топорщилась во все стороны.
— Весьма привлекательная леди. Эти лягушатники — парни не промах, верно?
— Что? — остолбенел я.
— Да она же шатается с этим Жарре уже добрых шесть месяцев! — Тут он остановился и поглядел на меня. — Черт! А вы не знали? Получается, что я влез не в свое дело.
Он смущенно хихикнул. Наверное, примерно так же может хихикнуть носорог после того, как наступит вам на шею.
— Ладно, а теперь, что скажете, Джимми, насчет гонок?
Думаю, я отвечал на все интересующие его вопросы. Но во время интервью глаза мои блуждали вокруг стола, за которым сидели французы. Один раз я встретился глазами с Жарре. Он холодно разглядывал меня, однако, поймав мой взгляд, тут же растопил лед, криво улыбнулся и приветственно поднял коричневую обезьянью руку с золотым, бросающимся в глаза браслетом.
Через полчаса все они разом поднялись с места. Агнес повернулась и помахала мне. Я обратил внимание, что они вместе с Жарре направились мимо фонтанов к остановке такси. А еще я заметил, что, когда они остановились на перекрестке, он попытался взять Агнес за руку. Она отдернула ее, и он надулся. Поступила она так ради меня или нет, не знаю, но это слегка подняло мой упавший было дух. Собственно говоря, за весь день меня только это и приободрило.
Я не стал там обедать, а вместо этого отправился в маленький бар при отеле и, заказывая один бокал кальвадоса за другим, все думал и думал. Рука так разболелась, что я снял бинты, чтобы дать ей подышать воздухом. А потом, в половине девятого, пошел в яхт-клуб на пресс-конференцию, где договорился встретиться с командой.
На пресс-конференции на меня навалилась куча репортеров. Они прижимали микрофоны к самому моему горлу, совали объективы фотокамер прямо в лицо и задавали множество глупых вопросов, типа: «что значит — чувствовать себя победителем?..» Что ж, я сказал им, что это значит. Это оправдание нашего каторжного с Чарли труда и всего времени, которое я провел, откладывая по пенни, чтобы сделать катамаран чуть-чуть полегче, чуть-чуть побыстрее. Значит, последний год моей жизни не пропал даром...