— Но как же вы собираетесь побеждать, отец? — Вновь вмешался Максим.
— Кто тебе сказал, что я вообще собираюсь побеждать?
— Но как же… а мятеж, этот замок, осада. Зачем тогда все?
— Ты повторяешься, сын мой, и плохо слушаешь. Ты уже спрашивал это и я отвечал. Теперь — поздно. Но надо успеть сделать некоторые вещи, и в этом мне понадобишься ты.
— Я готов!
— Ты не готов, молокосос, не готов. Но выбора нет, придется играть теми картами, что есть.
— Что вы хотите от меня?
— Для начала ты возьмешь мне этот замок.
— Я?
— Ты. Это не так сложно, я снес все щиты кроме последнего, восстановить их изнутри они не могут, так что защита держится на соплях.
— Как скажете отец.
— Ага, уже предвкушаешь, вижу. Далее — ты должен взять девченку живой.
— Какую еще девченку?
— Ольгу Мартынову. Она руководит обороной, приблизительно как ты руководил приведенным подкреплением. Но ее проще понять, девчненке всего двенадцать.
— Ну…хорошо. Я постараюсь справиться, отец.
— Ты не постараешься, ты справишься. Затем ты ее казнишь.
— Что?
— Казнишь ее. Это важно. Нельзя допустить, чтобы она погибла при штурме, или покончила с собой, или чтобы ее убил кто-то из охраны. А вот потом, когда замок будет уже наш — ты казнишь ее. Нам нужны ее сердце и голова.
— Сердце и голова. — Неверяще повторил Максим и замолк.
— Совершенно верно, — подтвердил отец, — сердце и голова. Ты будешь помогать моему сыну, — добавил он Половскому, — не дай им успеть.
— Разумеется, господин. Будет исполнено.
Глава 27
Как все же магия меняет человека. Человек с ружьем — совсем не тот человек, что был безоружен. Меняется все, и отношение окружающих, они иначе смотрят, иначе относятся. Прислушиваются. Глядят по-всякому, кто с опаской, кто с уважением, а кто и с напускным безразличием. Но человек видит и чувствует сосредоточенную внимательность. Кем он был? Может быть кем-то, кого и без того уважали, а может и нет. И сам он меняется.
Магия — оружие. А еще положение, статус, адвокат и прокурор. Без магии слаб человек, в обычной драке самые сильные побеждаются небольшой группой тех кто лично слабее, но вместе представляют силу превосходящую одиночку. Достаточно троих. Если они не испугаются некоего силача, то и конец тому силачу. Их масса в совокупности больше, рук и ног больше. Главное — не бояться.
"Любопытно, — думал Максим, — каково было бы с рождения жить в мире, где человек не останавливается в росте, а с годами набирает все больший вес, крепость мышц и костей? Когда вам двадцать, и вы смотрите на всех как на равных вам в принципе, это одно. Но что если вы увидите людей ростом метром шесть, и весом в тонну? Что останется от вашей иллюзии равенства? А ведь они здесь все жили и живут именно так.
Магия создает мир где нет ощущения равенства, где все разумные с детства живут в принятии неравенства как данность."
Максиму пришла мысль об аналогии с джунглями, в той детской сказке о мальчике Маугли, в которой животные обладали разумом и речью, правилами и обычаями.
Маугли было непросто и легко одновременно. Непросто потому, что джунгли — мир в котором все поделено, всяк занимает свою нишу и не пускает в нее других. Если что — дерется насмерть, побеждает или погибает. Встроиться в тот мир было возможно только через кровь. Жить в нем — непрекращающееся испытание. Но в чем-то Маугли было легко. Обученный с детства, не знавший другой жизни человек чувствовал себя там словно рыба в воде. Ни малейших иллюзий о том кто есть кто. Маугли шел по джунглям и видел всякого таким каков тот есть на деле, без прикрас, без масок, без фальши. Вот стоит волк. Хищник. Хладнокровный убийца. Но он свой и потому не представляет опасности. А вот медведь, опасен, но если его не злить, то ничего и не будет. Вот леопард — лучше обойти его, если тот голоден. А здесь травоядные, их можно убивать и есть. Много, много кто обитает в джунглях, и каждый определяется сразу, и каждый сразу определяет тебя, выказывая это и своим поведением. Удобно.
"Мир магии и есть джунгли, — размышлял парень, — и нужно было обладать удивительной глупостью, чтобы не понимать это столь долго. Весь этот мир с неотвратимим упорством пытался встроить меня в себя, дать мне должное мне место, но я, как человек иного мира (если мне все это не приснилось), с самым глупым апломбом "человека образованного", с забитой всякой чушью головой, сопротивлялся тому, что здесь является самой жизнью, а значит, сопротивлялся жизни. Глупец. Мало того, я ведь еще все норовил сделать этот мир поудобнее привычному себе, изменить целый мир под свои представления вокруг себя. Подправить. Возможно ли быть дураком еще большим? Возможно. Но легче от того не становится."