— Я?! Вы серьезно, отец? — Максим даже растерялся.
— А разве нет? Не замечал за собой? Да ты упиваешься унижая людей. Наслаждаешься. Даже занятно — как же ты сам себе это обрисовываешь? Восстановлением справедливости, гладиатор ты мой?
— Каждому по вере его.
— Чего?
— По делам их. Любой кто причиняет мне боль может почувствовать ее в ответ.
— Неужели. Ровно столько же, или раз в десять больше? В сто? Где границы твоего выдуманного возмездия?
— По мере возможностей. По ситуации.
— Ну да, а когда к тебе самому так — оскорблению нет границ! Ты хоть сам понимаешь, что ведешь себя как полный **дак? Слабак и трус. Дешевка. Говна кусок.
— Вы пытаетесь вызвать меня на эмоции, отец? У вас это не получится, напрасно стараетесь.
— Стараюсь? Да я просто оскорбляю тебя, полудурок. И это заслуженно, сын мой. Ни малейшей предвзятости. Пришел сюда, весь трясется. Условия ставит. Характер изображает. Только ошибся ты, это меня должно трясти от тебя и твоего поведения, парень. Обосновать? Я могу, только не плачь потом, иначе я сделаю с тобой что-то куда похуже, чем перенесенное тобой "испытание". Готов?
Максим понимал, что его решимость сминается как воск под пальцами кого-то неизмеримо более сильного духом, но отступать уже не мог, потому кивнул, проклиная себя за предательский румянец на лице, он его чувствовал.
— Ну что же, сам напросился.
Отец достал нож, или, вернее сказать, нож откуда-то появился в его руках. Небольшое, но прочное лезвие, деревянная рукоять, с виду обычный нож.
— Так вот, слушай же меня. Ты пес, собака, не человек. И не волк. Все поведение твое — собачье. От человека ничего, кроме гордыни и самомнения. Что ты из себя представляешь? В чем твоя сила? Она случайна, не позабыл ли ты об этом? Хотел бы забыть, да не можешь. Это тебя выводит из себя, ты и бесишься. Что сделал Михаил такого, чтобы ты желал его смерти? Выпорол тебя? А почему ты позволил ему превратить свою **пу в лохмотья из мяса? Не помешал? Не скрутил в рог бараний? Ах, да, ты же слабее, в этом проблема. Но не ты ли собирался его уничтожить незадолго до этого? Я все знаю. Ты бил его так, как считал, что он не устоит, не просто бил, артефактом-усилителем, наверняка. Не вышло. А он лишь взял и выдрал тебя как щенка неразумного. Не убил, не покалечил, даже излечил. Трижды. С первого раза ты не понял, со второго тоже, с третьего… ему надоело. И вот ты весь такой взбешенный играешь в обиженку и требуешь от меня голову бойца, чья ценность куда выше твоей поротой задницы. И кто ты после этого?
А я тебе отвечаю, что это мое указание было, поставить дурака на место. Мое. Ты игнорируешь. Почему же? А, Максим? Неужели ты действительно глупый пес, который кидается на палку, что его бьет, но не трогает руку, которая эту палку направляет?
— Вы мой отец, — Максим понял, что ответ действительно требуется, — это совсем другое.
— Другое! — Воскликнул отец, и лезвие в его руках побежало змейкой между пальцами. — Другое! Другими словами, ты хочешь сказать, что сделай это я своими руками, ты бы и слова не сказал?
— Безусловно, вы отец и имеете право. Я не глупый пес, который не видит руку, я и на палку бы не кидался, не будь она одушевленной в данном случае.
— В чем разница?
— Разница в том, что человек не палка, и пусть он трижды ваш подчиненный (хоть мне и непонятно это вполне, каким образом госслужащий столь уважаемой организации оказался вашим холопом), но он унизил меня, и унизил смертельно. Смертельно — не фигура речи. Он умрет, или я умру. Третьего не дано. С этим человеком разговора для меня быть не может. Вот и все.
Соболев Старший внезапно подался вперед:
— Дай руку?
— Какую? И зачем?
— Любую. Хочу отрезать тебе палец.
— Палец? За что?
— Так, просто. Захотелось. Я же отец, и, по твоей логике, имею право. Или нет?
— Имеете.
Максим протянул вперед левую руку, положив ее на стол, растопырив пальцы.
— Какой палец вам нравится больше, отец?
— Мизинец. — И отец одним коротким движением отсек половину пальца, откинув ножом отсеченную часть. Кровь щедро полилась на стол.
— Больно, Максим?
— Да, очень. Вы довольны?
— Нет, я ведь не садист. Да, забыл сказать, этот нож тоже артефакт, и рану нельзя залечить простым вливанием маны. Как и блокировать боль. Придется потерпеть.
— Потерплю, ничего страшного. — Максима пробил пот, ему было больно, очень, но он привык к боли, насколько было возможно, к тому же она частично купировалась более сильным чувством страха, против воли охватывающим его.
— Вы желаете мне показать, что не меньший маньяк чем Михаил, что ли? Напрасно это, — Максим скривился, но не убирал руки, — я все сказал уже.