— Швырнем дымовые гранаты, как только откроется дверь. Это даст нам пару секунд, прежде чем их охотничье зрение перестроится. А затем мы возьмемся за клинки.
На секунду в комнате воцарилась тишина.
— Освободите меня, — прорычал последний из воинов Первого Когтя.
Четыре шлема развернулись к прикованному брату. Раскосые красные глаза уставились на него без грамма человеческих эмоций.
— Талос.
Узас выдавил имя сквозь дрожь и стук зубов.
— Талос. Брат. Освободи меня. Позволь мне облачиться во тьму и встать рядом с вами.
Из уха его сочилось что-то черное. От кожи несло тухлятиной.
Талос вытащил древний меч из ножен за спиной и приказал:
— Освободите его.
V
МЕСТЬ
На Черном Рынке она увидела Септимуса раньше, чем он заметил ее. Сквозь толпу она наблюдала за тем, как оружейник говорит с собравшимися рабами и членами команды. Неровные пряди волос почти закрывали бионические протезы слева, где висок и щеку ему заменила искусная аугметика из композитных металлов. Протез повторял контуры его лица. Октавия не встречала имплантаты такой степени сложности за пределами богатейших аристократических домов Терры и родовитых обитателей ее самых высоких шпилей. Другие смертные смотрели на Септимуса со смесью недоверия, зависти, преданности и обожания. Немногие рабы на борту «Завета» могли так открыто демонстрировать свою значимость для Повелителей Ночи.
Толпа, обычно заполнявшая рыночный зал, после осады Крита заметно поредела, и дышать стало куда легче. К сожалению, без людской толкотни в помещении заметно похолодало — теперь воздух здесь был таким же ледяным, как в остальных частях корабля. Дыхание клубилось у губ Октавии струйкой пара. Служитель, скособочившийся рядом с ней, был погружен в беседу с самим собой.
— Я думала, мы захватили больше… людей, — сказала ему девушка.
Когда горбун поднял на нее слепые глаза и ничего не ответил, Октавия уточнила:
— Новых рабов с Ганга. Где они?
— В цепях, госпожа. Они прикованы в трюме. Там они и останутся, пока мы не выйдем из дока.
Октавия содрогнулась. Теперь корабль стал ее домом. И она несла часть ответственности за все, что здесь происходило.
Септимус на другом конце зала все еще говорил. Она понятия не имела о чем. Его нострамский лился легко, срываясь с губ змеиным шипением, и девушка в лучшем случае могла разобрать одно слово из десяти. Вместо того чтобы попытаться уловить нить его рассказа, навигатор сосредоточилась на лицах слушателей. Несколько человек хмурились и толкали локтями товарищей, но на большинство речь оружейника, казалось, действовала умиротворяюще. Октавия подавила усмешку, наблюдая за страстной и открытой жестикуляцией Септимуса. Подчеркивая свои слова, он рубил рукой воздух и убеждал не только голосом, но и глазами.
Усмешка умерла у нее на губах, когда она заметила одно из лиц в толпе — изможденное, потемневшее от усталости. Лицо, затуманенное скорбью и обожженное гневом. Решив не отвлекать Септимуса, Октавия начала пробираться сквозь людское скопище. Тихо извиняясь на готике, она подходила все ближе к пораженному горем мужчине. Тот заметил ее и нервно сглотнул.
— Аша фосала су'сурушан, — произнес он, делая ей знак уйти.
— Вайа вей… э-э… я…
Она почувствовала, как румянец обжег щеки, и, запинаясь, договорила:
— Вайа вей не'ша.
Люди, окружавшие ее, начали пятиться. Девушка не обращала внимания. Учитывая, что скрывалось под повязкой у нее на лбу, она привыкла быть изгоем.
— Я не видела вас после… после битвы, — выдавила Октавия. — Я просто хотела сказать…
— Кишит вал'вейаласс, олмисэй.
— Но… Вайа вей не'ша, — повторила она и добавила на готике, на тот случай, если ее спотыкающийся нострамский недостаточно ясен: — Я не понимаю.
— Конечно, ты не понимаешь.
Мужчина снова махнул рукой, прогоняя ее. Его налившиеся кровью глаза тонули в темных кругах — свидетельстве бессонных ночей, а голос срывался.
— Я знаю, что ты хочешь сказать, и не желаю этого слышать. Никакие слова не вернут мою дочь.
Готик давался человеку с трудом — видно было, что он давно не пользовался этим языком, — но чувства придавали вес словам.
— Шрилла ла леррил, — насмешливо прошипел он.
— Велит сар'даритас, олваллаша сор сул.
Голос Септимуса донесся из самого центра толпы. Оружейник протолкался вперед и встал против обидчика Октавии. Хотя убивающемуся отцу было не больше сорока, горе и лишения состарили его прежде времени. Септимус, несмотря на свой потрепанный вид, по сравнению с ним казался почти мальчишкой. Когда Септимус встретился глазами с Октавией, между ними проскочила слабая искорка — но потухла, так и не успев разгореться. Оружейник направил взгляд на ссутулившегося раба, и в живом глазу его вспыхнул гневный огонек.