Пророк — уже не апотекарий на бастионах Терры — бормочет, захлебываясь слюной.
— Это видение.
Кирион. Сейчас говорит Кирион.
— Так у него случается. Просто делай свое дело.
— Это «видение» влияет на его сон и нарушает показания датчиков. Кровь Пантеона, его каталепсический узел после этого может никогда больше не заработать — тело пытается отторгнуть имплантат.
— Его что?
— Я не шучу. Его организм бунтует и отторгает любые имплантаты, связанные с мозгом. Это, вероятно, происходит при каждом его видении, а раны усиливают процесс. Чем бы ни были эти сны, они не естественные производные его геносемени.
— Ты имеешь в виду, он нечист? Запятнан варпом?
— Нет. Это не мутация, а продукт генетического развития. Во многих инициатах геносемя не приживается. Вы, конечно, не раз это видели.
— Но у него прижилось.
— Да, однако с большим трудом. Взгляните на его анализы крови и белковые маркеры — тут и вот тут. Смотрите, что имплантаты делают с его человеческими органами. Его собственное геносемя ненавидит его. Те вещества, что вырабатывались в юности, чтобы превратить Талоса в одного из нас, все еще бушуют у него в крови. Они пытаются изменить его даже теперь. Как и все мы, он не может развиться дальше этого генноусиленного состояния. Но его тело все еще пытается. И, как результат, он подвержен видениям. Тело Талоса слишком агрессивно реагирует на кровь вашего примарха. Его гены постоянно изменяются.
И тогда Пророк задумывается: а не в этом ли заключалось проклятие его отца? Его генетического сюзерена — примарха Восьмого легиона, Конрада Курца. Возможно, измененные манипуляциями Императора гены так никогда и не прижились в его теле? Возможно, сила Конрада Курца порождена тем, что более слабый организм отторгал кровь Императора?
Талос пытается улыбнуться, но с губ его летят только брызги слюны.
— Держите его.
Вариил не рассержен — он никогда не сердится, но в голосе явственно звучит недовольство.
— Эти конвульсии и без того затрудняют работу, но сейчас ему грозят серьезные повреждения мозга.
— Пожалуйста, Корсар, просто сделай все, что сможешь.
Меркуций. Сын богача, наследник синдиката на Городской Периферии. Всегда такой вежливый. Он замечает улыбку Пророка, но принимает ее за судорожную гримасу, порожденную не юмором, а мышечным спазмом.
— У него нарушение сердечного ритма. В обоих сердцах. Талос! Талос?
— Он не слышит тебя. Во время видений он никого не слышит.
— Странно, что он вообще способен это пережить.
Вариил умолкает, и мозг Пророка пронзают новые вспышки боли, затопляющие поле зрения красным.
— Мне… надо… активировать его анабиозную мембрану, чтобы стабилизировать работу основных органов… Он…
…был дома.
Он был дома, и мысль о том, что это всего лишь сон, не помешала привычному холодноватому чувству покоя охватить его. Воспоминание.Все это уже давно произошло.
Нет, это был не Нострамо. И не «Завет». Тсагуалса — их убежище, крепость на самом краю галактики.
Двери в Галерею Криков стояли распахнутыми. Стражи-Чернецы преграждали вход всем, кроме избранников примарха. В позах их читалась упрямая гордость — они не могли войти сами и все же охраняли покои примарха от вторжения. Терминаторы, элита легиона, ходили в те ночи с высоко поднятыми головами. Отказ Чернецов служить вновь избранному первому капитану был воспаленной раной на теле легиона, но странным образом повышал их статус. Теперь, когда Севатара не стало, а на его место назначили терранца, гвардия прежнего Первого капитана разбилась на охотничьи стаи. Они держались вокруг уважаемых ими командиров рот, вместо того чтобы остаться единым воинским формированием под началом у чужака.
Одним из терминаторов был Малек — еще в шлеме без клыков, с глазными линзами, то и дело вспыхивающими красным при наведении на цель. Талос отсалютовал двум Чернецам, прежде чем вступить в атриум.
Стены этой комнаты, как и многое другое в цитадели легиона, были сделаны из черного камня и изображали пытки. Скрюченные человеческие фигуры безмолвно корчились и изгибались, запечатленные в момент наивысшей агонии. Широко распахнутые глаза смертных и застывшие в крике рты молчаливо славили их мучителей.
Застывшие. Не вырезанные в камне. Талос задержался у дверей и провел пальцами по открытым глазам маленькой девочки. Девочка тянулась к простертым в защитном — и таком бесполезном — жесте рукам взрослого мужчины — возможно, ее отца. Кем была она до того, как легион опустошил ее мир? Что успела в своей коротенькой жизни, прежде чем ее накачали паралитиком и залили роккритом? Какие мечты оборвались, когда ее, еще живую, замуровали в твердеющих стенах личного святилища примарха?
Или быть может, частью животного, бьющегося в панике сознания она понимала, что в смерти станет частью чего-то более значимого, чем любое из ее несостоявшихся достижений?
Там, в глубине камня, она была уже много лет как мертва. И смотревшая из стены маска обессмертила ее как вечное воплощение юности. Лицо девочки не обезобразили следы времени. Его не уродовали шрамы, доставшиеся в боях против Империума — того Империума, который уже много лет как утратил право на существование.
Пророк убрал руку с застывшего лица. Внутренние двери открылись, омыв его теплом расположенных за ними покоев.
Нынешней ночью Галерея Криков была в голосе — ее заполнял целый хор басовитых причитаний, пронзительных воплей, прерывистых всхлипов и скорбных стонов.
Талос шагал по центральному проходу, стуча ботинками по черному камню, а пол по обе стороны от его троны подергивался и шел рябью от бесконечных мучительных гримас. Глаза, носы, зубы, языки, торчащие из распахнутых ртов… Весь пол состоял из сплавленных воедино человеческих лиц, сохранявших подобие жизни с помощью гротескных кровяных фильтров и симуляторов органов, располагавшихся этажом ниже. Как апотекарий, Талос отлично знал эти механизмы: он был одним из тех немногих, кто отвечал за поддержание чудовищного спектакля Галереи. Облаченные в робы сервиторы выполняли свою единственную задачу — опрыскивали ковер из моргающих глаз водой, чтобы сохранить нужную влажность.
Некоторые из избранников примарха уже ожидали внутри. Хеллах, чья преданность не знала границ, а искусство владения мечом — равных. На его нагруднике красовался череп в потеках багровой краски. Сахаал, терранец, недавно произведенный в Первые капитаны, — один из немногих чужаков, имевших доступ в это святилище. Аристократический лед в жилах принес Сахаалу немало насмешек от братьев, и повиновались ему неохотно. Йаш Кур, чьи пальцы непрерывно сжимались в судороге, а прерывистое дыхание было слышно даже сквозь динамики шлема. Тайридал, водивший точилом по гладиусу, отчего черепа на его доспехах сухо клацали. Латную перчатку воина пятнала красная краска — метка приговоренных легиона, тех, кто совершил преступления против собственных братьев и ожидал смерти от рук самого примарха. Приговор, висевший над головой Тайридала, будет исполнен тогда, когда лорд Курц сочтет преступника далее бесполезным.
Малкарион, скрестивший руки на груди, держался чуть в стороне. В Галерее Криков не существовало чинов и званий. Талос ограничился негромким приветствием своему капитану, и слова его потонули в поднимающихся от пола стенаниях.
Примарх вошел безо всякой торжественности. Курц распахнул двойную дверь за Троном Костей. Его бледные ладони казались еще светлее на кованом железе створок. Без вступления, без ритуального приветствия повелитель легиона опустился на свой трон.
— Нас так мало? — спросил он.
Узкие губы раздвинулись в акульей усмешке — зубы примарха были заточены до остроты наконечника стрелы.