Это явилось прямым афронтом принципу абсолютизма, единственно приемлемому для Николая II и реакционеров как основание государственной системы.
Витте был устранен после 15 лет несравненных заслуг перед родиной. Однако убрать 56-летнего, в полном расцвете своих сил, Витте было еще мало; необходимо было позаботиться, чтобы он никогда больше не мог вернуться на свой пост, а для этого был только один единственный способ: волынский архиепископ Антоний был восприимчивым и проницательным человеком, по его мнению, борьбу с революцией надо было начинать с уничтожения Витте.
"Призывы, умные речи, книги, все это очень хорошо", писало это духовное лицо, "но казнь Витте должна быть первым шагом".* - На Витте было совершено покушение - но неудачно. Когда Витте потребовал отчет следствия по этому делу, государственный прокурор заявил ему, что он может довести следствие только до известной черты, за которой стоят слишком высокопоставленные лица. "Если бы можно было (122) их арестовать и произвести обыск в их домах, один только Бог знает что бы мы там нашли; для этого нам необходимо, чтобы министр юстиции (Щегловитов) снял бы с нас все ограничения и заверил бы нас, что мы не будем отвечать за наши действия".*
Ошеломляющая откровенность этого сообщения, сделанного большому государственному деятелю, с точностью определяет дух, внесенный Щегловитовым в подведомственные ему судебные органы. До него Россия могла с полным правом гордиться своим судопроизводством: из всех великих реформ Александра II,** только юридические законы 1864 г. относящиеся к судебной процедуре, не были подвержены существенным изменениям.
Во всех остальных правительственных отраслях, в то время как в Европе совершался прогресс, Россия пятилась назад. Однако Щегловитов принял решение поставить правосудие на одну доску с остальными правительственными органами; во время его "царствования" судьи или получали назначения, или перемещались в отдаленные губернии, или же посредством унижений и преследований принуждены были подавать в отставку; все это в зависимости от их взглядов по отношению к святости автократического принципа.
Щегловитов писал: "Судьи, прежде всего - на службе у государства и должны служить общим государственным интересам". Но "общие государственные интересы" в понимании такого человека как Щегловитов, далеко не всегда совпадали с правосудием. И не нужно было даже быть евреем или либералом, чтобы подпасть под "правосудие Щегловитова"; каждый судья, если он не хотел попасть в опалу Щегловитову, был бессилен наказать преступника, имевшего достаточные связи в "правомыслящих кругах".
"Судья бессильный покарать в конце концов становится сообщником преступления...".
Среди бесчисленных свидетелей, выступавших против Щегловитова, мы выделяем Владимира Дмитриевича Набокова (отца нашего поэта, писателя, ученого, лепидоптериста, написавшего в своей автобиографии много хвалебно-любовного (123) о своем отце). В. Д. Набоков унаследовал от предков аристократизм большой культуры, либеральный образ мышления и традицию общественного служения. Отец его (т.е. дед поэта) играл видную роль в правовых реформах, которые Щегловитов постарался уничтожить; а Владимир Дмитриевич также был представителем той значительной группы русской аристократии, боровшейся в течение нескольких поколений за постепенное введение демократических порядков. В. Д. протестовал против злостного отношения русского правительства к евреям задолго до бейлисовского процесса. Примером может служить его сенсационная статья: "Кишиневская кровавая баня", написанная после ужасного погрома в Кишиневе в 1903 г.
Сын (поэт) пишет об отце: "Став членом конституционной демократической партии, он без сожаления лишился своего придворного звания, затем он поместил объявление в газете с указанием о продаже своего придворного мундира; случилось это после того, как он отказался на каком-то банкете поднять бокал за здравие царя".
Делая годовой обзор юридического календаря за 1913 г. в широко распространенной либеральной газете "Речь", в которой Набоков был одним из соредакторов, он указывает на ряд случаев запугивания судьями и прокурорами присяжных заседателей, отказывавшихся следовать специально данным им инструкциям. "При таких условиях", протестовал Набоков, "взаимоотношения между правительственными органами и присяжными могут сделаться совершенно ненормальными".
В одном случае старшина присяжных пожаловался, что "нервность" судьи (по осторожному его выражению) мешает присяжным в их работе. "В одном случае за другим", продолжает Набоков, "председатель суда делал оскорбительные замечания по отношению к присяжным, оправдавшим подсудимого; в апреле 1913 г. возникло несколько конфликтов между судьями и присяжными и в одном случае старшина попросил не перебивать защитника т.к. это мешает присяжным сосредоточиться на ходе дела. Некоторые присяжные просили защиты от оскорблений помощника прокурора: "С каких пор такие случаи стали возможны?" (они стали возможны со дня назначения Щегловитова) - "и можем ли мы предполагать, что (124) высшие чиновники реагируют в этих случаях должным и нужным образом? - Увы, мы не можем".
Мнение Набокова о действиях и поведении судей в бейлисовском процессе, на котором он присутствовал в качестве специального корреспондента, мы приведем позже.
Чрезвычайная комиссия, на которую мы сослались в начале этой главы была учреждена после Февральской революции 1917 г. Официальное ее название: "Чрезвычайная Комиссия временного правительства"* и функция ее состояла в расследовании правонарушений, совершенных низверженным правительством. Комиссия эта заседала до победы большевиков в Октябре и собранные ею показания были напечатаны в семи томах озаглавленных "Падение царского режима".
Люди, представшие перед этой комиссией, состояли из разного калибра бормочущих чиновников и просто негодяев, и напрасно было бы искать у них какого бы то ни было наличия собственного достоинства перед лицом постигшего их несчастия. Буквально через ночь, вчерашние властители, расхаживавшие с важным и напыщенным видом по своим учреждениям, превратились в виноватых, пристыженных людей, дающих показания против собственной своей развращенности и ничтожества.
Щегловитов извивался изо всех сил; Белецкий, вчерашний грозный начальник всей полиции, окончательно упал духом и стал хныкать: "Я краснею за себя приношу повинную..., что скажут гимназические подруги моей пятнадцатилетней дочки, товарищи моего сына?.. "Приношу повинную" - сплошное лицемерие; как и все остальные, Белецкий пробовал лгать и вывертываться и сдавался только под непрерывным допросом и при очной ставке с документами, им позабытыми и, увы! не уничтоженными.
Щегловитов и Белецкий самые важные свидетели в бейлисовском процессе, но показания Щегловитова представляют еще совсем особый интерес т.к. проливают свет на деятельность суда под его ведомством и в частности на его роль в деле Бейлиса.
Можно сказать, что заговор и провокация бейлисовского дела были кульминационным пунктом его карьеры. Характерно (125) для Щегловитова, что в самый год процесса, он в экстазе лживости хвастался в Думе и так же на судебном съезде, что именно он вдохновил русскую правовую систему и внес в нее такой дух благородства, какого она раньше не знала. "Россия, восклицал он, теперь дошла до вершины научно-современного отправления правосудия, а в ближайшем будущем она будет на уровне, не достигнутом западно-европейскими государствами, задолго до нас вступившими на путь цивилизации."* Можно сделать заключение о концепции Щегловитова - "научно-современного отправления правосудия" из стенографического отчета собственных его высказываний перед Чрезвычайной Комиссией. "После моего назначения министром юстиции", сказал он, "главной моей задачей была установка деятельности моего департамента на высоком уровне Судебных Уставов 1864-го года".