Оставалось еще двадцать минут до полуночи. Троим соучастникам, притаившимся в отдаленной комнате, эти минуты казались неделями. Слух напрягался, чтобы не пропустить самого слабого звука. После долгого утомительного ожидания, врач достал свои часы и нажал репетитор; они пробили три четверти и двенадцать минут. Только три минуты отделяли их от рокового часа…
Прошла минута… две… Ничего… Только слышно их дыхание, сливающееся с боем часов далекой церковной башни.
Вдруг из противоположной комнаты они ясно услышали звук арфы, означающий, что дверная ручка шевелится. Врач наклонился вперед, стараясь взглядом проникнуть в темноту. Ничего не видно и не слышно. Внезапно прозвучал ужасный аккорд, точно рука судорожно рванула все струны. Душераздирающий крик внезапно родился в слепом, ужасном мраке, и снова наступила могильная тишина.
В три прыжка врач со своими двумя товарищами пробежали коридор и распахнули дверь.
В комнате был только молодой офицер, он грудью упал на стол. Пальцы его были окровавлены и судорожно сведены между струнами арфы. Седые, как снег, волосы встали дыбом. Тело еще конвульсивно вздрагивало. Все трое остановились, пораженные ужасом. Врач бросился к офицеру и, подняв его голову, пристально заглянул в его зрачки.
Что он увидел в них? Какой ужас открыло это короткое исследование? Об этом не узнал никто…
Последняя судорога прошла по телу капитана, и неподвижное и безжизненное тело глухо ударилось об пол.
Врач схватил фонарь со стола и направил его свет вниз, на покрытый пылью пол. От двери до стола шел отчетливый след словно гигантской птицы. Но это был след лишь от левой ноги, и напрасно они искали другой след. Его не было.
Совпадало ли это последнее открытие с тем, что он подметил в зрачках умирающего? Вероятно, это было так, потому что врач выбежал из комнаты, испуская раздирающий душу вой, подхваченный и усиленный эхом длинного коридора.
В ту ночь его рассудок угас…
Грязная доска с объявлением о сдаче внаем все еще висит на Черном доме.
[Без подписи]
Я И Я
Я ходил в своей комнате из утла в угол и глядел на ковры, купленные прошлой осенью у Ибрагима-паши.
Ковры — сказочной красоты художественные произведения, какая-то поэзия из шелка, красочная симфония вроде той, какую мне проходилось видеть на вечернем небе Сахары.
Ибрагим-паша не слишком надул меня. Кроме того, ему теперь отрубили в Тегеране голову, — кривой, замечательной саблей. Маленький Плессов из посольства купил ее у палача за большие деньги — и привез ее мне по моей просьбе. Меня чрезвычайно интересовало, какими свойствами обладает сабля, которая смогла одним ударом перерезать толстую шею Ибрагима-паши. «Одним-единственным ударом, — говорил мне маленький Плессов, позаботившийся достать себе удобное место на торжество казни, — быстрая, но тонкая работа».
Сабля в самом деле редкая вещь. Клинок широкой формы, со слегка загнутым внутрь острием. Короткая рукоятка сделана из эбенового дерева и покрыта нарезками. Если взять волос за корень и ударить им по лезвию, он перерезывается в один миг. По моему убеждению, палач должен был протянуть саблю через толстую шею Ибрагима-паши. Несомненно, для этого нужна была необычайная техника, так как шея Ибрагима-паши была, как уже сказано, сверхъестественного размера.
Л прислонил саблю к зеркалу, моему большому зеркалу в стиле Империи, близ которого висит самый красивый из шелковых ковров.
Когда я случайно бросил в зеркало взгляд, я увидел, что позади меня скользнула какая-то белая фигура в феске. Ибрагим-паша?!
Я обернулся, — но в комнате никого не было.
Неужели я страдаю галлюцинациями? Ерунда, — я отчетливо видел, как этот малый прокрался за мной. Оптический обман следует тоже исключить.
И я еще раз взглянул в зеркало.
Я смотрел в него десять секунд.
Двадцать.
Кровь застыла во мне. Я ощутил жар, потом холод. Я отошел в сторону, — вперед, — назад.
Наблюдение, которое я сделал, было слишком странным, чтобы я мог счесть его верным. Дело в том, что я не видел более своего отражения.
Я опять подошел справа и слева. Зеркало показывало мою мебель, мою комнату, — но только не меня.
Я вздрогнул, схватил какую-то книгу и поднес ее к зеркалу.
Зеркало показало висящую в воздухе книгу.
Я слишком много изучал природу, чтобы поверить в чудеса.
Но в то же время я слишком много изучал ее, чтобы не считать возможными с ее стороны самые редкие откровения. И я попытался обосновать этот феномен.
Было ли возможным, чтобы вследствие известных световых эффектов мое тело сделалось прозрачным? Было ли это необычным оптическим явлением вроде рентгеновских лучей? Но почему же тогда я не видел в зеркале моего платья, моих колец, моей цепочки?
Я опять подошел к зеркалу. Моего отражения не было.
Я взял пепельницу и прижал ее к себе.
Пепельница висела в воздухе.
Меня охватило железное напряжение воли.
— Я хочу найти причину, — сказал я себе.
Я взял в руку саблю, которой была отрублена голова Ибрагима-паши. Сабля, как и книга и пепельница, казалась в зеркале висящей в воздухе.
Мои колени задрожали. Когда я положил саблю на ее прежнее место, в дверь раздался четкий и сильный стук.
«Что еще за невежливый стук!» — подумал я и произнес:
— Войдите!
Дверь открылась и в комнату вошел высокий крепкий мужчина. На мой взгляд, он был неуклюже сложен. Голова его была круглой, лицо также кругловато, а нос слишком мал.
Незнакомец небрежно поклонился и назвал имя, которое я не понял.
Я был еще в возбуждении от только что произведенных необычайных наблюдений. Однако, я заставил себя успокоиться и предложил стул незнакомцу, который, хотя и показался мне несимпатичным, но выглядел несомненным джентльменом.
Мужчина ответил коротким кивком, развалился глубоко в кресле, облокотился на его ручки и заиграл своими большими белыми женскими руками.
«Какая масса у него колец на мизинце», — подумал я.
При этом мне бросилось в глаза, что я и сам ношу на мизинце целую золотую колонку. «Да, но мои кольца — исключительные воспоминания», — сказал я себе. Что кольца незнакомца тоже могут быть воспоминаниями, мне не пришло в голову в тот момент.