Второй сын князя Бельского, Иван, также водил полки, заседал в думе и входил в верховный совет при государе. Он тоже показал себя слабым военачальником – десять лет назад уморил болезнями и голодом все воинство, что вел на Казань. Чудо и заступничество митрополита и бояр спасло Ивана от заслуженного наказания. Не везло покойному великому князю с воеводами!
Семен же все это время оставался лишь тенью своих успешных братьев. Они в думе, у кормила власти, а Семен – по городам с малым количеством ратников, сидит там, где ему укажут, в управлении государством не участвует. Оттого избегал он частых встреч с братьями – что-то мешало чувствовать себя в их кругу уютно и душевно. Может, стыд? Злость? Он младший, он последний в роду, и это угнетало с самого детства, а с годами злило все больше.
Дмитрий в одной рубахе, крепкий, еще более раздобревший в последние годы, радостно встретил брата в светлице, куда слуги, едва не сталкиваясь друг с другом, несли угощения. Тут и птица жареная на подносах, и щи с солониной, и засоленные овощи, и пироги – все то, что братья Бельские привыкли видеть на столе с самого детства.
Дмитрий облобызал Семена, едва не расцарапав ему лицо своей короткой жесткой бородой, прижал к себе своими крепкими руками, даже было всхлипнул, но сумел сдержаться. За ним вышла его супруга Марфа с тремя детишками – шестилетним сыном Ванятой, пятилетней дочерью Анастасией и трехлетней Евдокией. Семен расцеловал каждого из племянников, а улыбающегося Ваняту потрепал по светлой вихрастой голове, от чего мальчик залился довольным смехом. После приветствия Марфа ушла и увела детей, оставив мужчин наедине.
Иван, высокий, худой, подтянутый, с продолговатым вытянутым лицом, не выглядел таким мужиковатым простаком, как Дмитрий, – в нем явно проступала кровь московских и литовских государей. Он был в легком коротком кафтане, статный и строгий, и приветствие его было даже немного высокомерным – это Семен довольно остро чувствовал, особенно когда Иван холодно, без выражения каких-либо чувств, троекратно расцеловал его.
Пока старые слуги матери, знавшие князей с их детства, снимали с Семена верхние одежи, переодевали в домашний легкий кафтан и переобували в мягкие сафьяновые сапожки, Семен оглядывался. Мало что изменилось с детства. Все уставлено многочисленной серебряной посудой, полы устелены дорогими цветастыми коврами. Низкий сводчатый потолок расписан витиеватыми узорами и цветами, но в детстве эти росписи и рисунки казались ярче и светлее – ныне же краска потускнела от времени. В углу столик с высоким металлическим кумганом[3] и лоханкой для умывания. Резные лавки, устеленные узорчатыми бархатными полавочниками, тянутся вдоль стен. На столе, укрытом парчовой скатертью, уже стоят серебряные блюда, чарки, кувшины. В высоких креслах сидят братья, по-домашнему теплые блики свечей освещают их застолье. В красном углу, где стоят чтимые семейные иконы, из тьмы пробивается блеск лампад.
– Присядь, Семен, помянем матушку! – позвал Дмитрий, разливая по чаркам мед. Семен, не сразу оправившись от нахлынувших воспоминаний, медленно направился к столу и тяжело опустился в уготовленное ему кресло. Братья выпили чинно, в тишине. Разговор никак не начинался. О матери никто говорить не хотел, было стыдно, что долгие годы сыновья редко наведывались к ней. Потому сразу начали о делах в думе, о смерти великого князя, приезде крымских послов, и все как-то вскользь.
– Почто Юрия Дмитровского вы велели арестовать? – спросил Семен, поглаживая худое скуластое лицо с короткой кудрявой бородой.
– Иначе нельзя было! – пожав плечами, ответил Дмитрий, смачно поедая щи. – Больно силен был! И бояр у него много, и все на наши места и земли хотят!
– А как быть с Андреем Старицким, младшим братом покойного великого князя? – с живым интересом вопрошал Семен. Не хотелось ему той же участи и для Андрея Иоанновича – родня как-никак!
– Слаб он да нерешителен! Пущай пока в Старице своей сидит тихо! – продолжал Дмитрий, изредка поглядывая на Ивана. Тот молчал, опустив глаза в стол. Было видно, ему эта тема неприятна, ровно как и речи старшего брата. Дмитрий слишком резок и бездушен, но говорить ему этого не хотелось сейчас, ибо общее горе и ощущения присутствия матушкиного духа будто уберегали их от ссоры. Потому и Семен не мог вылить из себя гнев и жестко вопросить – почему братья не помогут ему попасть в думу, не дадут проявить себя в управлении государством! Потому, силясь показать свое значение и живой ум, заявил:
– Я бы не посмел князей под стражу брать, тем паче ныне, когда великий князь лишь только упокоился в могиле. Бездушно!