Ветер дул с юга, сильный ветер, почти шквальный. Направление нам подходит, сила — нет.
Что-то черное замаячило перед нами во мгле. Волны ревели. Я дернул румпель на себя. Волны внезапно сделались короткими и крутыми, я облился горячим потом, закричал. Корпус подпрыгнул на волне, сорвался вниз. Раздался ужасающий грохот. Мы проскочили. Волны стали ровнее.
Я большой специалист по грохоту. Есть грохот, означающий, что повреждена краска. А есть грохот с подголоском звенящих черепков, и это значит, что сломалось что-то важное.
Этот грохот был именно такой.
Странным голосом без выражения Надя сказала:
— В лодку льет вода.
Я ответил как можно более небрежным тоном:
— Ну, тогда будем черпать. — Я повернул лодку носом по ветру и встал на четвереньки на дне.
Я быстро понял, что случилось. Камень, на который мы наскочили, оказался острым. Он пробил в обшивке шестидюймовую дыру. Вода хлестала, как из сорванного крана.
Я снял брюки, скатал их в тугой сверток и засунул в дыру.
Надя продолжала черпать. Она сказал:
— Нужно поворачивать к берегу, а то мы уплывем в открытое море.
Слышно было, что она испугана. Ноги у меня начали замерзать. Я не обращал на это внимания, худшее было впереди. Я сказал:
— Мы не можем подойти к берегу.
Холодный сырой свет луны сочился сквозь громады облаков. Ее лицо казалось бледным овалом.
— Почему? — спросила она.
— Они не знают, что у нас есть эта лодка, — сказал я. — Если мы выйдем на берег, они нас найдут. И убьют. Мы плывем в Финляндию.
Она промолчала. Сказать было нечего. Кроме того, что до Финляндии шестьдесят миль на север, а мы плывем в открытой лодке с пробоиной в днище и со сгнившим парусом, без воды, без еды и без компаса. И что между нами и Финляндией, невзирая на гласность, советские пограничные суда охраняют свои территориальные воды.
Я повернул на себя румпель и приспустил шкот. Надутый парус был твердым как железо, позади руля клокотала вода. Плыть в Финляндию, может быть, не менее опасно, чем попасть под пулеметную очередь.
Но, по крайней мере, это займет гораздо больше времени.
У берега ветер дул с силой в пять баллов. Когда северный берег скрылся из виду, ветер достиг шести, при порывах — семи, баллов и поднимал крутые, уродливые волны.
— Нужно черпать, — сказал я.
— Я боюсь, — проговорила она. Рука у нее была холодная как мрамор.
Я поставил ее за румпель[23], метнулся вперед и отдал последний риф. В лодке было полно воды. Я черпал и черпал ведром, потом вернулся на корму и снова встал за румпель. Ветер дул мне в левое ухо, с левого борта. За кормой между нами и черной линией северного берега росла полоска воды. Может быть, нас все еще ищут с прожектором, но нам его уже не видно. К одиночеству прибавилось ощущение широты и пустоты открытого моря. Впереди мерцали маяки, бросая беловатый отсвет на серые облака. Один из них был от нас по правому борту, другой, не такой яркий, впереди. Мы почувствовали полную силу волн. Нас теперь не вертело штопором, а качало длинными взмахами. Через десять минут после того, как я вычерпал воду, ее опять набралось на днище по щиколотку; она плескалась там, усиливая качку. Я сказал:
— Черпай еще.
Надя застонала. Она медленно потянулась за ведром, наполнила его, вылила за борт. Она проделывала это снова и снова. Пока ее не стошнило. Потом она снова начала черпать.
Наконец на траверзе появился первый маяк. Я помнил его на большой карте, на верхней левой оконечности Эстонии. Карта была в большой, безопасной кают-компании "Лисицы", где пахло лаком и ламповым маслом. Следующий маяк находился на острове, плоской скале, не больше двух миль площадью.
Пройдя его, мы окажемся в открытом море.
Я сказал:
— Откуда этим людям стало известно, где нас искать?
— Кто знает? — Казалось, ей трудно говорить. — Может быть, они меня уже подозревали, поставили следящее устройство в моей машине.
— Это стреляли полицейские?
— Русские полицейские всегда стреляют мимо, — сказала Надя.
Черт возьми, на сей раз они чуть не попали, подумал я. Но не сказал вслух.
— Почему они стреляли? — спросил я.
— Мы всегда стреляем в шпионов.
— Но мы же не шпионы.
— У тебя есть приятели-шпионы. И кто-то из них сказал Грузкину, что ты здесь.
— А-а... — произнес я. Мы были в открытом море. Смерть грозила со всех сторон. Мне нужно было задать множество вопросов. Но я спросил только:
— Кто такой Грузкин?
— Человек из КГБ, — ответила она. — Русский. Человек, против которого я борюсь, и мой народ тоже. В некотором роде он мой начальник. По мнению Грузкина, если ты знаешься со шпионами, значит, ты и сам шпион, и я тоже шпионка.
Лодка с трудом прокладывала свой путь сквозь волны.
— А радар? — спросил я.
— Не знаю, — ответила она. Ее руки механически двигались, она продолжала черпать. У меня от румпеля саднило плечо. Я сказал, чтобы успокоить себя и ее:
— Лодка деревянная. Радар не очень-то воспринимает дерево.
Под днище подкатилась волна. Я изо всех сил потянул на себя румпель, стараясь выправить нос, который норовил развернуться в наветренную сторону. В последний раз я разворачивался на яхте с Невиллом Глейзбруком. Вода брызнула мне в лицо. Я слизнул ее языком. Она была почти несоленая.