Кофе был крепкий и сладкий и действовал мгновенно, как выпрямляющая пружина. Пит раскрыл карту.
— О Господи, — сказал он. — Прямо какая-то скарлатинная сыпь.
Я за последние несколько дней подолгу сидел над этими картами. Прямо за северным горизонтом начинаются первые камни архипелага, пояса островов, который тянется от западного берега Финляндии, через "горло" Ботнического залива к восточному берегу Швеции. Самый большой остров называется Аланд, но его величина — это лишь тридцать миль от края до края. Самый маленький едва виден над водой.
— Куда мы плывем? — спросил Пит.
Острова были разбросаны по карте, как точки головоломки. Прямо к северу от нашего теперешнего местонахождения между двумя сгущениями суши лежал открытый кусок воды. Он назывался Гуллкро-нафьорд. К востоку от фьорда вилась паутина, каналов, испещренная черными треугольниками каменных пирамид и пунктирными линиями опознавательных знаков. Я ткнул пальцем в продолговатый островок под названием Наманон.
— Вот сюда, — сказал я.
Экипаж приготовил завтрак. Когда они мыли посуду, из-за горизонта показались первые острова. Черно-зеленая канонерка шныряла вокруг нас, заинтересовавшись английским торговым флагом, который развевался у "Лисицы" на кормовом подзоре. Она приветствовала нас в Финляндии, потом отстала. Острова сгущались.
В три часа дня мы были среди островов, развернувшись право руля между двумя серыми утесами, где на вершинах росли сосны, неправдоподобно зеленые в лучах северного солнца. Мы бросили якорь в полукруглой бухте с гранитными берегами, покрытыми льдом. Сосны и клены росли над самой водой, по узкому берегу прыгала белка.
Я сунул в карман фотографию, которую нашел в чемодане у Нади. Мы перекинули тендер через борт. Двое ребят сели на весла и отвезли меня на берег. Нос тендера ткнулся в песок. Между большими замшелыми валунами вилась тропинка, она уводила за деревья.
В сотне ярдов от тропинки какой-то толстяк собирал в подлеске хворост. Я спросил:
— Амиас Теркель?
Он поднял голову. У него было широкое, медно-коричневое лицо. Он что-то произнес по-фински.
— По-английски, — предложил я.
— Амиас Теркель, — повторил он названное мной имя и указал грязным пальцем на другую тропинку, которой я не заметил: — Туда. Туда.
Тропа была узкой. Она вилась по сосновому лесу, достаточно густому, чтобы не пропускать солнечного света. Земля была покрыта мхом и сухими ветками, по которым не ступала нога человека. В тени звенели комары. Наверное, годами здесь никто не ходил.
Через полмили деревья начали редеть. Сосны сменились серебристыми березами, вокруг стволов росли маслята с коричневыми скользкими шляпками. Сквозь березовые стволы виднелось что-то зеленое и прямоугольное. Я минут пять брел по направлению к этому предмету, прежде чем понял, что это крыша из деревянной дранки, густо поросшая лишайником. Затем я вышел к бревенчатой хижине на берегу крохотной бухточки с деревянным причалом. К причалу была привязана видавшая виды алюминиевая лодка с наружным мотором. Около лодки сидел на корточках загорелый жилистый человек в шортах и чинил сеть. Я вышел из-за деревьев. Было жарко. Липкий пот струился у меня по лицу и по груди под рубашкой. Я сказал:
— Амиас Теркель?
Человек поднял голову резко и быстро, как дикое животное. Я был в тридцати ярдах от него, но увидел, что его глаза необычно яркого голубого цвета. Он ничего не сказал. Он забрался в лодку и дернул приводной ремень мотора. Я бросился к лодке.
Мотор не завелся с первого раза. К тому времени, как он дернул его во второй, я уже поставил ногу на фалинь.
— Я проплыл тысячу миль, чтобы поговорить с вами, — сказал я. Нос у него был сплющенный, как у боксера. Губы такие тонкие, что их почти не было видно, зрачки сужены. Признак безумия, подумал я.
Как у Муссолини.
Он уронил руку.
— Боже всемогущий, — сказал он. Голос старика, казалось, заржавел от долгого бездействия. — Вы же его сын.
Глава 24
Он медленно выбрался из лодки, словно мое появление так потрясло его, что он лишился сил. Мы направились к хижине. Из печной трубы шел дым. На солнцепеке тянулись аккуратные поленницы. Перед фасадом стоял самодельный стол с единственным стулом. Он сказал:
— Садитесь, — и вошел в хижину. На бревенчатой стене я увидел распятие с навесом, защищающим от снега. Он принес кофе в эмалированном кофейнике. Вкус у него был такой, будто гущу заварили не в первый раз. Он сел на камень и сказал:
— Теперь я мало с кем вижусь. Совсем мало.
— Да, — сказал я. Я достал Надину фотографию и подтолкнул к нему через стол.