– Я, Мозес.
– С вами все в порядке? Вы не упали, часом?
– Я просто отдыхаю.
Он подходит ближе, но движется осторожно и медленно, совсем как Пирли, когда обслуживает гостей дома, которые еще не знакомы с ней. Мозес, должно быть, ровесник моего деда. Время и прожитые годы согнули его спину, подобно дереву, которое наконец уступает многолетнему напору ветра, вредителей и дождя. Белки глаз у него пожелтели, а щеки заросли седой щетиной. Трудно представить, что когда-то я видела, как этот мужчина носил на плечах железнодорожные шпалы.
– Что вы здесь делаете? – спрашивает Мозес. – Рисуете картину?
Он заметил альбом для рисования, единственный артефакт из вещмешка, который я еще не рассмотрела.
– Я просто разглядываю старые фотографии, которые сделал когда-то мой отец.
Он согласно кивает, но тут на глаза ему попадается кое-что еще.
– А это что такое?
Он указывает на сливы.
– Какие-то гнилые фрукты. Я думаю, это сливы.
Мозес наклоняется и поднимает с земли нитку с почерневшими плодами. Он внимательно рассматривает одну ягоду, мнет ее в пальцах, потом подносит к лицу и нюхает.
– Мозес, вы храбрее меня.
Он смеется.
– Вы же не мужчина. Вы женщина.
Я давно задавала себе вопрос, действительно ли Мозес такой бесхитростный и даже туповатый, каким выглядит, но так и не на нашла на него ответа.
– Это не сливы. – Он пробует один из почерневших плодов на зуб, покусывая его и определяя текстуру. – Это похоже на шкуру.
– Шкуру?
– Кожу. Это шкура какого-то животного. Высохший кусочек чего-то.
– Может, это что-то вроде охотничьего трофея?
Мозес пожимает плечами.
– Наверное.
Он отдает ожерелье, и на память мне приходят слова седобородого человека из Клуба ветеранов Вьетнама: «А сейчас в доброй половине голливудских фильмов только и показывают негодяев, которые отрезали уши и убивали женщин и детей. Не буду лгать, иногда такое случалось».
Борясь с приступом тошноты, я прячу ожерелье в вещмешок.
– Мисс Кэтрин? С вами точно все в порядке?
Я киваю и начинаю собирать остальные вещи отца. Я вижу, как далеко позади Мозеса между деревьями медленно и осторожно пробирается «Форд-Экспедишн» Майкла.
– Тебе известно что-нибудь об острове ДеСалль, Мозес?
Он задумчиво морщит лоб.
– Боюсь, ничего нового я вам не скажу.
– Но ведь ты хорошо знал его?
– А как же иначе? Ведь я там родился.
Дрожь предчувствия пробегает у меня по телу.
– Ты родился на острове?
– Да, конечно. Я думаю, что любой, кто работал на вашу семью, родился на острове. Доктор Киркланд всегда говорит, что люди разучились работать. Наверное, он прав. А еще он говорит, что только люди с острова умеют отрабатывать свою зарплату.
Нищенскую зарплату, держу пари.
– Тебе нравится мой дед, Мозес?
– О да, мэм. Доктор Киркланд всегда был очень добр ко мне.
– Я думаю, ты понимаешь, что я имею в виду.
Мозес оглядывается по сторонам с таким видом, словно опасается, что его могут подслушать.
– Вы знаете своего деда, мисс Кэтрин. Он жесткий хозяин и знает, как выжать деньги даже из коровьего дерьма, прошу прощения за такое выражение.
Я ничего не говорю, оставляя недосказанную пустоту, которую Мозес чувствует себя обязанным заполнить.
– Много лет назад я услышал одну историю, так вот она как раз о докторе Киркланде. Один плантатор дал своему рабу пинту виски. А потом другой раб спрашивает, как ему понравилось, и первый отвечает: «Понимаешь, если бы оно было хорошим, он бы не дал его мне, а если бы оно было плохим, я бы не стал его пить».
Оказывается, Мозес далеко не простак.
– Доктор Киркланд заботится о людях на острове, – быстро добавляет он. – Они живут там намного лучше, чем большинство их черных собратьев в городе.
– А что ты можешь сказать о моем отце, Мозес?
Он явно смешался и не знает, как реагировать.
– Вы имеете в виду мистера Люка?
– Да.
Он широко улыбается, обнажая пожелтевшие от табака зубы.
– У мистера Люка, когда он проходил мимо, всегда находилось для меня доброе слово. Иногда он давал мне покурить то, что курил сам. Если вы понимаете, что я имею в виду.
– Понимаю.
– Мне нравился старина Люк, но приходилось быть осторожным. Доктор Киркланд очень не любил его.
«Форд» Майкла уже совсем рядом, он движется между деревьями, как танк, опасающийся нарваться на мину.
– Ты любил остров, Мозес?
Он пожимает плечами.
– Так ведь в то время я ничего другого не видел. Хотя сейчас я бы туда не вернулся. Мне интересно смотреть телевизор по вечерам. И еще мне не нравится эта река. Слишком много людей погибло в ее водах.
– Ты был знаком с кем-нибудь из тех, кто утонул?
– У меня был кузен, который утонул в этой реке. Я хорошо его знал.
– Как его звали?
– Парнишку звали Энос. Но, по-моему, за несколько лет до того в реке утонула и маленькая девочка.
– Ты считаешь остров плохим местом?
Мозес, прищурившись, смотрит так, словно пытается разглядеть что-то вдалеке.
– Что вы имеете в виду, мисс Кэтрин?
– Там есть что-то плохое? Что-то такое, что ты не в силах объяснить, просто чувствуешь, что оно там есть? Когда я бывала на острове, у меня иногда возникало такое чувство.
Садовник прикрывает глаза. Спустя мгновение по его телу пробегает крупная дрожь. Потом он открывает глаза и смотрит на меня, как маленький мальчик.
– Когда я был молод, старики рассказывали, будто по ночам убийцы из тюрьмы бродили по дорогам. Из «Анголы», понимаете? Вроде как они ночью убегали из тюрьмы, переплывали на остров и бродили по дорогам, поджидая детей. Хотя сейчас все это похоже на страшные сказки, которыми нас тогда пугали. Как бы то ни было, многие дети и вправду боялись подходить к дорогам после наступления темноты. И даже днем боялись, особенно когда были одни.
– Почему?
Он снова пожимает плечами.
– Я рассказываю вам, как все было. А насчет почему… вам нужно расспросить кого-нибудь другого. Но вот что я вам скажу. У меня там много родственников, но за последние сорок лет я там почти не бывал. И если хотите знать, не буду переживать, если никогда больше туда не попаду.
«Форд-Экспедишн» Майкла с ревом выныривает из чащи позади Мозеса. Садовник машет мне на прощание рукой и исчезает за деревьями. К тому времени, когда Майкл опускает стекло, его уже и след простыл. Как и мой отец, он превратился в еще один призрак Мальмезона.
Я подхватываю мешок с секретами Люка Ферри и забираюсь во внедорожник.
Глава пятидесятая
Мы с Майклом Уэллсом сидим на кожаной кушетке в частном кабинете доктора Тома Кейджа, врача общей практики, работающего в Натчесе уже больше сорока лет. Вдоль четырех стен выстроились книжные полки. Некоторые заставлены научными трудами, другие относятся к истории Гражданской войны. На столе доктора Кейджа высится проклятие любого врача – стопка историй болезни высотой примерно в фут. В тени медицинских карточек стоит наполовину раскрашенная фигурка оловянного солдатика с мушкетом в руках, а рядом с ним – флакончик серой краски. Как и мы, он, похоже, ожидает появления доктора.
Но моим вниманием безраздельно завладел предмет, от которого я не могу оторвать глаз с того самого момента, как мы вошли в кабинет. Это отполированный до блеска белый череп. В качестве книгодержателя он стоит на полке позади стола доктора Кейджа. Пустые глазницы глядят на меня с издевательским, как мне кажется, выражением, снова напоминая о том, что Натан Малик уже мертв, что убийства в Новом Орлеане остаются нераскрытыми и что я по-прежнему числюсь в подозреваемых.
С того момента, как обнаружила фотографии обнаженных детей в вещмешке отца, я не могу мыслить четко и связно. В голове у меня снова зазвучали голоса, которые мучили меня давным-давно, шелестящее эхо злобных комментариев, которое я не в силах заставить умолкнуть. Хуже всего то, что мне кажется, будто в душе у меня что-то сломалось, и я пребываю в полуразобранном состоянии, исправить которое даже не пытаюсь. То, что сломалось во мне, я думаю, называется верой: моя отчаянная надежда на то, что, несмотря на слова деда, отец не мог так жестоко обращаться со мной.