Я хочу ответить, но грудь мою сотрясают рыдания. Я всхлипываю, дрожа всем телом.
– Я убила своего отца! – пронзительно кричу я, но с губ моих не слетает ни звука.
– Успокойся, – говорит Майкл, гладя меня по голове. – Что бы это ни было, мы справимся.
Я отчаянно трясу головой, глядя на него сквозь слезы, застилающие глаза.
– Ты должна рассказать мне, что случилось, Кэт.
На этот раз губы мои складываются в слова, но я опять не могу издать ни звука. А потом, как обезумевший от горя ребенок, запинаясь, я выпаливаю правду. На мгновение глаза Майкла расширяются, но потом он снова прижимает меня к себе.
– Дед сказал тебе это?
Я киваю, спрятав лицо у него на груди.
– У него есть какие-либо доказательства?
Я качаю головой.
– Я просто чувствую… В то самое мгновение, как он сказал мне это, я поняла, что наконец-то услышала правду. Только…
– Что? – спрашивает Майкл.
– Мне ведь было всего восемь лет. Неужели я действительно могла застрелить отца?
Майкл вздыхает с глубокой грустью.
– Когда я вернулся в Натчес, была осень. И первое, что поразило меня, это газетные фотографии семи-восьмилетних подростков, которые застрелили своего первого оленя.
В отчаянии я закрываю глаза.
– Вчера я думал о такой возможности, – продолжает он. – Я говорил, что если тебя насиловал отец, то застрелить его могли Пирли или твоя мать. Но, в общем… да, это могла быть и ты. Отцеубийство, пожалуй, самая убедительная причина, из-за которой ты уединилась в молчании.
«Что я здесь делаю? – спрашиваю я себя. – Сижу в доме мужчины, которого едва знаю, и трясусь, как эпилептик».
– Если все действительно случилось именно так, – говорит Майкл, – если ты и в самом деле застрелила своего отца, вне всякого сомнения, это был акт самосохранения. Если восьмилетнюю девочку довели до того, что она убила своего отца, то никто в целом мире не усомнится в справедливости ее действий.
Я слышу слова Майкла, но не улавливаю их смысла. Они не могут проникнуть в мою израненную душу. Кажется, он чувствует это. Обняв, он ведет меня в главную спальню, откидывает в сторону покрывало и усаживает меня на край кровати. Опустившись на колени, он снимает с меня туфли, укладывает меня и укрывает покрывалом, подтянув его до подбородка.
– Лежи спокойно и не двигайся. Я вернусь через минуту.
Он исчезает, оставив меня в прохладном, сухом полумраке своей спальни, снабженной кондиционером. Странно, но я чувствую себя здесь как дома. В этой спальне больше тридцати лет спали мистер и миссис Хемметер. Они любили меня, как дочь, и, наверное, какая-то часть их душ осталась здесь.
Майкл появляется рядом с кроватью, держа в руке стакан воды.
– Это «Лорсет-плюс», анальгетик. Он снимет напряжение.
Я беру с него с ладони белую таблетку, но когда край стакана касается моих губ, вдруг понимаю, что совершаю ужасную ошибку. Я выплевываю таблетку и кладу ее на ночной столик.
– В чем дело? – недоуменно спрашивает Майкл.
– Я не могу принимать эти таблетки.
– У тебя аллергия на гидрокодон?
Я смотрю в его глаза, вижу в них беспокойство и не хочу говорить ему правду. Почему он столько сделал и делает для меня? Он нарушил мирное течение своей жизни, чтобы помочь мне. И этому должна быть какая-то причина. Но я больше не могу лгать ему. Не могу даже промолчать.
– Я беременна, – говорю я, не отводя от него глаз.
Он не вздрагивает и не отшатывается, как моя мать, когда я упомянула любовницу отца, но в глазах его что-то меняется. Теплота медленно сменяется холодностью и настороженностью.
– А кто отец? Тот женатый детектив?
– Да.
Несколько мгновений он молча смотрит на меня.
– Хорошо, я приготовлю чай, – неловко произносит он. – Без кофеина.
Он быстро идет к двери.
– Майкл, подожди!
Он оборачивается и смотрит на меня. Лицо у него бледное, а глаза встревоженные.
– Я не хотела этого, – объясняю я ему. – Это не было запланировано или еще что-нибудь в этом роде. Но я не собираюсь прерывать беременность. Наверное, мне давно следовало сказать тебе об этом, но я растерялась. Я не хочу, чтобы ты думал обо мне плохо. Но теперь… когда ты знаешь обо мне столько всего, просто абсурдно скрывать от тебя еще что-нибудь. – Чтобы произнести следующие слова, мне требуется больше мужества, чем тогда, когда я переплывала Миссисипи: – Если ты хочешь, чтобы я ушла, я пойму.
Он молча смотрит на меня, и по его глазам я не могу прочесть, о чем он думает.
– Я сейчас принесу чай, – наконец говорит он.
Я так и не выпила чаю. Впрочем, я не выпила и «лорсет», но переутомление преподнесло мне бесценный дар – сон без сновидений. Когда Майкл разбудил меня несколько минут назад, часы на ночном столике показывали половину двенадцатого ночи. Я не чувствую себя ни уставшей, ни отдохнувшей.
Я вообще ничего не чувствую.
В комнате полно теней, отбрасываемых сочащимся из-под двери в ванную светом. Майкл поставил стул рядом с кроватью. Он смотрит на меня так, как, наверное, наблюдает за пациентом, попавшим в реанимацию. По крайней мере, он не поинтересовался, как я себя чувствую.
– Что ты хочешь делать дальше? – спрашивает он.
– Не знаю. А что, по-твоему, мне следует делать?
– Спать. Посмотрим, как ты будешь чувствовать себя утром. Я буду в одной из комнат для гостей наверху. Если я тебе понадоблюсь, позвони на сотовый.
– Я не хочу оставаться одна сегодня ночью.
Он не отвечает. На его лице вообще ничего не отражается.
– Я не пытаюсь соблазнить тебя или что-нибудь еще, – говорю я. – Просто я думаю, что сейчас мне не следует оставаться одной. Ты понимаешь?
Он вопросительно приподнимает бровь.
– Впервые в жизни женщина угрожает покончить с собой, если я не пересплю с ней.
Мне хочется засмеяться, но я не могу. Во мне ничего не осталось. Я сдвигаюсь на край кровати и откидываю край стеганого ватного одеяла. Майкл смотрит на свободное место на кровати, потом встает и скрывается в гардеробной. Когда он возвращается, на нем синие боксерские трусы и футболка университета Эмори. Он опускается на край кровати, ставит будильник, потом забирается под одеяло и укрывается им по грудь.
Получается некая извращенная пародия на семейную жизнь. Мы оба лежим на спине, молча глядя в потолок, как если бы прожили вместе уже лет двадцать и давным-давно сказали друг другу все, что можно было сказать. Я жду, что он заговорит со мной, начнет расспрашивать о чем-нибудь, но он молчит. Что он обо мне думает? Сожалеет ли о том моменте, когда вошел на свой задний дворик и взял в руки багор, чтобы вытащить меня со дна плавательного бассейна?
Я неуверенно беру его за руку. В этом прикосновении нет ничего сексуального. Я держу его руку так, как, наверное, много лет назад держала руку отца, – до того как он превратил наши отношения в извращенную тень родительской любви. Проходит долгое время, и Майкл наконец пожимает мою руку в ответ. Я могу ошибаться, конечно, но, по-моему, он дрожит. Я уверена, что он не хотел бы, чтобы я это заметила, поэтому ничего не говорю.
Через несколько минут меня осеняет. У Майкла эрекция. Я чувствую это, и мне даже не нужно прикасаться к нему. Мне подсказывает это едва уловимое напряжение в его теле и неловкая поза, в которой он лежит. Это понимание производит на меня определенное действие. Так было всегда. Я чувствую не только желание, но и что-то вроде принуждения, даже обязанности. Как спичка ждет, когда ее зажгут, или заряженное ружье ожидает, что из него выстрелят, так и напряженный пенис надеется на возможное извержение. Мне приходилось видеть, как вид заряженного пистолета превращает сонных мужчин в напряженных, готовых к мгновенному действию людей. В то мгновение, когда патрон подается в патронник, неодушевленное оружие обретает некую жизненную субстанцию, не обращать внимания на которую опасно и невозможно. В эту минуту пенис Майкла олицетворяет для меня то же самое.
– Я могу помочь тебе с этим, – негромко говорю я.
– Что?
Я легонько касаюсь его бедра своим.