– О чем ты говоришь?
– Как ты мог так поступить с ней?
– Как поступить?
– Стерилизовать ее! Ты перевязал Энн фаллопиевы трубы, когда ей было всего десять лет. Всю жизнь ты вел себя так, словно ты лучше всех, единственный и неповторимый. Лучший хирург, лучший бизнесмен, лучший охотник, лучший отец. А ты никто и ничто! Ты проклятое чудовище. Извращенец.
Он не сводит с меня ледяного взгляда.
– Ты закончила?
– Нет. Ты заплатишь за все, что сделал. С Энн, с мамой, со мной. И с детьми на острове тоже.
На его неподвижном лице выделяются лишь желваки на скулах. Мне известно больше, чем он считал возможным, и ему это не нравится.
– Я ни за что не буду платить, – говорит он. – Мне не за что платить.
– Ты будешь отрицать то, что совершил? Так всегда ведут себя растлители малолетних. Всю дорогу, пока их ведут в тюремную камеру, они кричат, что невиновны. И, наверное, кричат даже тогда, когда их самих насилуют другие заключенные в тюремном душе. Таких, как ты, не очень жалуют в тюремной среде.
Еще никто и никогда не разговаривал с Уильямом Киркландом подобным образом, по крайней мере с тех пор, как он стал взрослым. Но он лишь выпрямляется в кресле и холодно улыбается мне.
– Ко мне будут хорошо относиться в любом месте на земле, Кэтрин. И ты знаешь это. Но я не попаду в тюрьму. Твои так называемые улики гроша ломаного не стоят. Плюшевая игрушка, извлеченная из гроба после того, как пролежала в земле двадцать лет? Ты ничего не сможешь доказать.
– Я могу идентифицировать верхнечелюстную дугу папиных зубов в следах латентной крови на шерстке Лены.
Он в раздумье поджимает губы.
– Должно быть, Люк схватил Лену и впился в нее зубами, чтобы заглушить боль после того, как ты выстрелила в него.
– Даже не думай об этом! – резко бросаю я, но при этом отчетливо представляю, как дед преподносит эту историю жюри присяжных с такой же легкостью, с какой всю жизнь подавал себя самого. – Тело Энн доказывает, что ты стерилизовал ее, – негромко говорю я. – Ты ведь и представить не мог, что ее тело подвергнется вскрытию, правда? Во всяком случае, тогда, в пятьдесят восьмом году. Тебе не следовало пользоваться шелковыми нитками, дедушка.
Он спокойно встает с кресла и поправляет манжеты рубашки.
– Кэтрин, ты бредишь, это очевидно. Энн была одержима стремлением забеременеть, это всем известно. К каким только шарлатанам она не обращалась, чтобы вылечиться от бесплодия. Она даже ездила в Мексику. Одному Богу известно, на какие процедуры она соглашалась и какие мясники их выполняли. Ты никогда не сможешь доказать, что я сделал с ней что-то еще, помимо того, что удалил ей аппендикс. Но даже если тебе это удастся, в чем меня можно обвинить? В проведении ненужной хирургической операции? – Его глаза лучатся уверенностью в своей неуязвимости. – Меня уже обвиняли в подобном раньше, но я вышел из этой истории чистым и благоуханным, как роза.
Я ненавижу запах роз. Я ненавижу их с того самого момента, когда увидела отца мертвым среди них…
– Ты принимала лекарство? – снисходительно-заботливым тоном интересуется он. – Может быть, мне стоит обсудить с твоим психиатром вопрос об изменении схемы приема препаратов. Ты все еще сидишь на «депакоте»?
Я, когда входила в эту комнату, была готова к любой реакции – ярость, гнев, отрицание, уговоры, даже мольбы, – но такая крайняя самоуверенность оказалась для меня полной неожиданностью. Он даже не стал отрицать факт насилия. Дед просто отвергает все мои обвинения, словно забавляясь с плохо подготовленным адвокатом. Я хочу пробить стену его самоуверенности. Я хочу, чтобы в душе у него зашевелился червячок страха, а потом проник и в ум этого человека, страдающего манией величия.
– Беспокоиться нужно отнюдь не обо мне, – сообщаю я ему. – Тебя прикончит доктор Малик.
Дедушка снова бросает взгляд на Билли Нила.
– Это будет для меня большой неожиданностью. Поскольку наш добрый доктор, к несчастью, скончался.
От двери до меня долетает сухой смешок Билли. Я начинаю думать, уж не он ли подстроил самоубийство Малика в мотеле.
– Жив он или мертв, это не имеет значения, – провозглашаю я с уверенностью, которой совсем не чувствую. – Он готов заговорить и из могилы. Все, кто смотрит телевизор в этой стране, от одного побережья до другого, узнают, кто ты такой на самом деле.
Теперь уже никто не смеется – ни дед, ни Билли Нил. И я благодарю за это Господа. Если бы они вели себя по-другому, я бы решила, что фильм доктора Малика найден и уничтожен. Но пока этого не случилось. Во всяком случае, эти двое здесь ни при чем. Они даже не знают о его существовании.
– Я вижу, ты не слышал о документальном фильме доктора Малика о сексуальном насилии.
В мгновение ока передо мной снова оказывается волк, почуявший опасность. Слева от меня раздается какой-то шорох. Я поворачиваю голову и вижу, что Билли Нил исчез. Это дед подал ему сигнал уйти? Так это или нет, но после ухода Билли он начинает медленно приближаться ко мне: шесть футов бешеной ярости, сверкающие глаза и голос Моисея, которым он обращался к соплеменникам с вершины горы.
– Ты хотя бы представляешь, сколько неприятностей мне доставила? Я из кожи вон лезу, пытаясь спасти этот город, а ты только и делаешь, что стараешься разрушить то, чего мне удалось добиться!
Какого черта, что здесь происходит? Я обвиняю его в сексуальном насилии, а он орет на меня из-за того, что я мешаю ему провернуть очередную сделку?
– В любой день может состояться федеральная сертификация индейского племени натчес! – грохочет он. – Государственная комиссия штата по азартным играм с величайшим удовольствием ухватится за любой предлог, чтобы правительство наложило на нее запрет. Я по уши увяз в этом предприятии, Кэтрин. Я вложил в него кучу денег. Не чужих денег, а своих собственных. Это твое наследство, черт возьми! Но, очевидно, тебя это не волнует.
– Ты прав, – негромко отвечаю я. – Меня это совершенно не волнует. Меня волнует лишь то, что ты сделал с нашей семьей. И тебя это должно волновать в первую очередь. Но вся проблема изначально заключалась именно в этом, не правда ли? Тебе было все равно. Мы для тебя не существовали. Разве что иногда, чтобы доставить тебе удовольствие, когда ты бывал в настроении.
Он делает еще один шаг ко мне, но я не отступаю.
– Я помню, что ты делал. Мне потребовалось для этого почти тридцать лет, но теперь память возвращается. Пруд… остров… оранжевый пикап… дождь…
Какая-то искра вспыхивает в его глазах, проблеск эмоций, который я не успеваю распознать. Ярость, которую он демонстрировал мне всего несколько мгновений назад, внезапно испаряется.
– Ты и правда помнишь? – мягко спрашивает он. – Ты помнишь, как себя чувствовала? Тебе очень нравилось быть моей любимой девочкой. Моим маленьким ангелом. Ты очень гордилась тем, что лучше матери. Ты давала мне то, чего не могли дать другие, Кэтрин.
Сейчас он стоит совсем рядом. В этом ощущается какая-то непристойная интимность, от которой у меня холодеет внутри.
– А ведь ты помнишь все. Им всем нравилось… но ты была совсем другой. Никто из них не реагировал так, как ты. Ты такая же, как и я.
– Нет! – с надрывом кричу я. – Замолчи!
Дед расправляет плечи и смотрит на меня сверху вниз.
– Интересно, кто-нибудь когда-нибудь доставлял тебе такие же ощущения, как я? Я ведь наблюдал, как ты металась от одного мужчины к другому… пребывая в вечном поиске… Никто из них не был достаточно мужчиной, чтобы справиться с тобой, верно?
Я была права, когда не сказала Шону имя убийцы в Новом Орлеане. Мы с ней сестры. Если бы сейчас у меня в руке вдруг оказался пистолет, я открыла бы огонь и стреляла до тех пор, пока не кончились патроны.
Дед скрещивает руки на груди и смотрит на меня с тем выражением, с каким всегда смотрел на своих пациентов.
– Я буду откровенен с тобой, Кэтрин. Какой смысл нести с собой по жизни иллюзии? Я лишился их, еще когда был маленьким мальчиком, и рад этому. Это закалило меня. И избавило от душевной боли и страданий впоследствии.