– Он захлебнулся собственной кровью.
– Кровью из раны на груди?
– Дорогая, ружье было заряжено дробью, способной изрешетить крупного зверя. Внутренние повреждения были несовместимы с жизнью.
Я отгоняю от себя боль, сосредоточившись на деталях.
– Ты прикасался к ружью?
– Я поднял его и понюхал дуло, чтобы убедиться, что из него стреляли. Выстрел действительно был сделан из него.
– Ты вызвал полицию?
– Полицию вызвала Пирли. Она позвонила, как я тебе уже говорил, чтобы узнать, все ли с тобой в порядке. Остальное было почти так, как я тебе рассказывал. Твоя мать проснулась, а через несколько секунд в спальню вошла ты.
– А где была я? Я хочу сказать… это ведь случилось в моей спальне.
Он на мгновение задумывается.
– Снаружи, я полагаю.
– Кто перенес тело папы в розовый сад?
– Я.
– Для чего?
– Чтобы защитить тебя, естественно.
– Что ты хочешь этим сказать?
Дедушка ерзает на сиденье, но не сводит с меня глаз, в которых я вижу искренность и уверенность в своей правоте.
– Тебе было восемь лет от роду, Кэтрин. Твоего отца застрелил грабитель, застрелил в твоей спальне. Если бы эта история появилась в местном «Игзэминере», то досужим домыслам и сплетням не было бы конца. Что с тобой случилось до того, как в комнате появился Люк? Может быть, тебя пытались растлить? Изнасиловать? В нашем маленьком городке эти сплетни сопровождали бы тебя всю жизнь. Я не видел причины, почему ты должна пройти через все это, равно как и твоя мать. Люк был мертв. Какая разница, где обнаружила его тело полиция?
– Мама знает об этом?
– Естественно.
– А Пирли?
– Именно Пирли помогала мне отмывать кровь Люка со стен и пола до приезда полиции. Собственно, это не имело ровным счетом никакого значения. Им даже и в голову не пришло осмотреть жилые помещения для слуг.
– Почему?
Он смотрит на меня с таким выражением, словно ответ очевиден и не нуждается в пояснениях.
– Они поверили тому, что я рассказал им. Люк лежал мертвым под кизиловым деревом в розовом саду. Я сообщил им, что произошло, и на этом все закончилось.
Невозможно представить, чтобы полиция вела себя столь пассивно в Новом Орлеане, даже в тысяча девятьсот восемьдесят первом году. Но в Натчесе, да еще двадцать лет назад? Какой местный полицейский рискнул бы усомниться в словах доктора Уильяма Киркланда, особенно если учесть, что его зять только что был убит?
– Они вообще проводили хоть какую-нибудь судебно-медицинскую экспертизу? Осматривали территорию на предмет поиска следов крови и других улик?
– Да, но, как ты сама заметила, шел сильный дождь. Так что они не проявляли чрезмерного усердия. Это была печальная ночь, и все стремились побыстрее покончить с неприятными обязанностями.
Я смотрю сквозь розовый сад на помещение для слуг, которое было моим домом в течение шестнадцати лет. Потом перевожу взгляд направо, на кизиловое дерево, под которым, как я считала всю свою сознательную жизнь, встретил смерть мой отец. Люк был мертв… Какая разница, где обнаружила его тело полиция? Но мне, разумеется, было не все равно. Мне было совсем не все равно.
– Но, дедушка… А что, если бы со мной действительно что-то случилось? Ты разве никогда не думал об этом?
Прежде чем он успевает ответить, к моей «ауди» подъезжает «таун кар» и останавливается напротив пассажирской дверцы. Билли Нил многозначительно смотрит на деда.
– Какого хрена ему не сидится на месте?
Дедушка недовольно морщится, услышав столь грубое словечко из моих уст, но жестом дает Билли понять, чтобы он отъехал. Выждав несколько секунд, водитель повинуется.
– Разумеется, я думал о такой возможности, моя дорогая. Я сам осматривал тебя после того, как уехала полиция.
– И?
– Я не обнаружил никаких признаков насилия.
– Ты осматривал меня на предмет сексуального насилия?
Он снова вздыхает. Мой прямой вопрос его явно смутил.
– Я внимательно осмотрел тебя. С тобой ничего не случилось. В физическом смысле, я имею в виду. Психологический шок был налицо, разумеется. Ты перестала разговаривать и молчала целый год.
– Что, по-твоему, я видела?
– Я не знаю. Если предполагать не самое худшее, грабитель мог обнажиться перед тобой. Полагаю, он мог ласкать тебя или заставить тебя ласкать его. С другой стороны… весьма возможно, ты стала свидетелем того, как убили твоего отца.
Я хочу спрятать свои дрожащие руки – дед презирает слабость – но мне некуда их девать. Но тут он накрывает своей сильной, большой рукой, на которой уже видны возрастные пятна, обе мои руки и крепко сжимает, чтобы унять мою дрожь.
– Ты что-нибудь помнишь о той ночи?
– Только после того момента, как я увидела тело. Но мне часто снятся кошмары. Я вижу, как папа борется с человеком без лица… И другие вещи. Но ничего такого, что имело бы смысл.
Он сильнее сжимает мои руки.
– Это не кошмары, дорогая моя. Это воспоминания. Я знаю, иногда я дурно отзывался о Люке. И да простит меня Господь, я лгал и тебе тоже. Остается надеяться, что это была ложь во спасение. Но в одном ты можешь быть уверена… Я говорил тебе об этом, и это истинная правда: Люк погиб, защищая тебя, сражаясь за твою жизнь. Он, наверное, действительно спас тебе жизнь. Ни один человек не в силах сделать большего.
Я закрываю глаза, но они все равно наполняются слезами. Я всегда испытывала некоторый стыд из-за проблем, которые отец привез с собой с войны. И услышать теперь, что он погиб как герой… Для меня это слишком.
– Кто это сделал, дедушка? Кто убил его?
– Этого никто не знает.
– Полиция хотя бы искала убийцу?
– Можешь поверить, я оказал необходимое давление. Но они ничего не нашли.
– Зато это могу сделать я. Я могу разъять на части место преступления – у меня есть инструменты, которых тогда еще не существовало.
Дед печально смотрит на меня.
– Я уверен, что ты в состоянии это сделать, Кэтрин. Но что это даст? Предположим, ты обнаружишь ДНК неизвестного мужчины. И что? В этом деле даже не было подозреваемых. Или ты собираешься взять образцы крови у каждого чернокожего в Натчесе? Их тут тысяч пять, не меньше. К тому же убийца мог уже умереть. Или давным-давно уехать из города.
– Ты хочешь сказать, что мне не следует даже пытаться найти убийцу отца?
Дед закрывает глаза. Но не успеваю я подумать, что он заснул, как он открывает их и пристально смотрит на меня. Со всей убежденностью, на которую только способен, он обращается ко мне:
– Кэтрин, всю сознательную жизнь тебя преследовали мысли о смерти. Теперь ты готова сделать шаг, который еще отделяет тебя от одержимости. А я хочу, чтобы моя внучка жила. Я хочу, чтобы у тебя была семья, дети…
Я яростно трясу головой, но не потому, что не хочу этого, а потому, что сейчас просто не могу думать об этом. И еще потому, что я ношу под сердцем ребенка…
– Этого хотел бы и Люк, – заканчивает свою мысль дед. – Этого, а не запоздалого, не имеющего ни малейших шансов на успех похода за справедливостью.
– Мне нужна не справедливость.
– Что же тогда?
– Мне нужен мужчина, который убил отца, единственный человек в мире, который знает, что случилось со мной в той комнате.
Дед молчит.
– В ту ночь со мной что-то случилось. Что-то плохое. И я должна знать, что именно.
Дедушка начинает что-то говорить, но я не разбираю слов. Мне кажется, что голос его доносится с другого конца продуваемого всеми ветрами поля. Высвободив руку, я рывком распахиваю дверцу автомобиля и пытаюсь выбраться наружу. Он пробует удержать меня, схватив за другую руку. Я стряхиваю его пальцы, выскакиваю и бегу к помещению для слуг.
Почуяв, что происходит что-то не то, из «линкольна» выпрыгивает Билли Нил и загораживает мне дорогу.
– Пошел прочь, дерьмо собачье! – кричу я ему.
Он пытается схватить меня за руки, но я ускользаю и бегу в противоположную сторону. Не оглядываясь, я мчусь вниз по склону холма, к излучине реки, туда, где в тени деревьев притаился амбар, служившей студией и спальней моему отцу. Здесь я буду в безопасности. Позади меня слышны голоса, один из них принадлежит Пирли. Но я бегу дальше, не останавливаясь и размахивая руками, как насмерть перепуганная маленькая девочка.