Улыбка застывает у меня на лице. Меня убеждают отнюдь не грустный и мрачный голос доктора Гольдман, не ее печальные глаза, а морфий. И еще остров.
Глава сорок пятая
Ханна Гольдман приближается к пятидесяти, в волосах у нее уже заметны проблески седины, а в уголках глаз залегли глубокие морщинки. Глаза у нее добрые, но светящийся в них ум безжалостен. Когда она смотрит на вас, вы чувствуете себя словно ребенок, врученный попечению любящей матери, и одновременно как животное на лабораторном столе под взглядом ученого, намеревающегося произвести вивисекцию. Вероятнее всего, агент Кайзер был прав, попросив ее приехать, но теперь, когда она сообщила новости об Энн, мне нужен он. Психиатрия не поможет решить клубок моих нынешних запутанных проблем.
Я сажусь на кровати и опускаю ноги на ковер на полу.
– Ханна, я очень ценю, что вы приехали сюда, чтобы самой сообщить мне дурные новости. Но мне нужно задать несколько вопросов агенту Кайзеру.
– Я приведу его, – отвечает она. – Но я хочу, чтобы ты пообещала мне две вещи.
– Хорошо.
– Ты позволишь мне присутствовать при вашем разговоре.
– Разумеется.
– А потом побеседуешь со мной наедине.
Этого мне делать не особенно хочется, но с моей стороны будет грубостью не согласиться.
– Договорились.
Оставшись одна в тишине пустой комнаты, я вхожу в состояние, когда все образы и воспоминания сталкиваются в моей голове, образуя невероятную мешанину. Самыми яркими из них остаются видение отца, грудь которого кровоточит пластиковыми шариками, и образ Лены-леопарда, из разорванного живота которой толчками бьет кровь. Я не знаю, что означает этот сон, но должна узнать. А чтобы сделать это, мне нужно снова взять Лену в руки. Вот только она похоронена вместе с моим отцом в Натчесе, в двухстах милях отсюда.
Мне нужно выбираться из этого здания.
Звук открывающейся двери – хрясь! – и голос Джона Кайзера сливаются, заставляя меня испуганно вздрогнуть.
– Кэт, что я могу для вас сделать?
Я встаю и смотрю ему прямо в лицо.
– Я хочу знать во всех подробностях, как покончила с собой моя тетя.
Кайзер бросает взгляд на доктора Ханну Гольдман.
Ханна говорит:
– Не стоит вести себя так, словно ее нет с нами. Кэт привыкла справляться со стрессами.
На лице Кайзера появляется скептическое выражение.
– Что вы хотите знать?
– Моя мать уже знает об этом?
– Да. Она в ярости. Очевидно, она полагает, что это муж Энн убил ее.
– Что?
– Не секрет, что ваша тетя была замешана в нелегком бракоразводном процессе. Муж хотел, чтобы она не получила никаких денег. Я разговаривал с ним. Не думаю, что он хотя бы подозревал, где находится остров ДеСалль, пока я не сообщил ему об этом. На мой взгляд, это чистой воды самоубийство.
– Самоубийство… – эхом повторяю я. – В каком-то смысле Энн была уже мертва. И давно.
– Что вы хотите этим сказать? – интересуется Кайзер, а Ханна понимающе кивает.
– Я скажу вам буквально через минуту. А теперь я хочу, чтобы вы рассказали мне, где именно обнаружили Энн, как она покончила с собой, оставила ли записку. Словом, все. Забудьте, что я ее родственница, ладно?
Кайзер прислоняется к запертой двери.
– Женщина по имени Луиза Батлер нашла ее в однокомнатном домике на острове ДеСалль. Я полагаю, вы знаете об этом острове все?
– Больше, чем мне хотелось бы.
– Очевидно, мисс Батлер искала вас. Ваш дед распорядился прекратить поиски, но Луиза была в лесу и не знала об этом. Вместо вас она обнаружила Энн.
Несмотря на весь ужас его слов, лицо любовницы моего отца, тепло-шоколадное и в сорок шесть лет все еще красивое, всплывая у меня перед глазами, несет с собой некоторое успокоение. Я рада, что Энн нашла Луиза, а не Джесси Биллапс. Я вспоминаю последний проведенный на острове день, и в душе рождается чувство холодной уверенности.
– В доме, где нашли Энн, оцинкованная крыша?
Кайзер, прищурившись, с подозрением смотрит на меня:
– Как вы узнали об этом?
У меня неожиданно вспотели ладони.
– Она была в здании, которое на острове называют клиникой?
Он медленно кивает, ожидая объяснений.
– Расскажите, как Энн выглядела, когда ее нашли.
Кайзер бросает взгляд на доктора Гольдман, но тем не менее отвечает:
– Она была обнажена и лежала на полу у стола для обследования больных.
Сердце мое пронзила острая боль. Многие самоубийцы снимают одежду, прежде чем покончить с собой. Но нагота Энн не имеет ничего общего ни со щепетильностью, ни с пренебрежительностью, ни с инфантильной регрессией.
– Она оставила записку?
– Нет, записки не было.
То, что она покончила с собой в клинике, и есть ее предсмертная записка.
Кайзер украдкой бросает взгляд на Ханну, и я понимаю, что он не сказал мне всего.
– Что вы от меня скрываете? – требовательно обращаюсь я к нему.
– Записки не было, зато она оставила кое-что другое. Перед смертью Энн нарисовала у себя на животе два черепа со скрещенными костями – примерно в том месте, где находятся яичники. Рядом с телом лежал маркер «Шарпи».
Впервые на глаза у меня наворачиваются слезы.
– Это вам о чем-нибудь говорит? – спрашивает Кайзер.
– Энн помешалась на том, чтобы родить ребенка. Но так и не смогла забеременеть.
– В возрасте пятидесяти шести лет она все еще не рассталась с мыслью завести ребенка?
– Нет, конечно, но она так и не смогла пережить это несчастье. Когда Энн было десять лет, в этой клинике мой дед сделал ей экстренную операцию по удалению аппендицита. Он всегда говорил, что инфекция, которую она тогда подхватила, сделала ее бесплодной. Что именно из-за инфекции у нее оказались блокированы фаллопиевы трубы. Насколько мне известно, проба на окрашивание впоследствии подтвердила правильность этого диагноза. Но как бы то ни было, когда она в конце концов потеряла надежду родить ребенка, то умерла внутри.
Кайзер не знает, что делать с полученными сведениями. Я поворачиваюсь к Ханне.
– Знаете, я подумала, не могла ли эта аппендэктомия на самом деле быть абортом.
Ханна хранит молчание. Компьютер в ее мозгу наверняка сейчас перебирает все, что ей известно о моей семье.
– Десять лет – слишком юный возраст для беременности, – наконец говорит она. – Я уверена, что это невозможно.
– Снова сексуальное насилие… – говорит Кайзер. – Вот почему Энн стала пациенткой Малика, правильно?
– Мы не знаем этого наверняка, – замечаю я. – Она могла лечиться у него от маниакально-депрессивного психоза.
– В таком случае, чем скорее мы это узнаем, тем лучше. Я хочу, чтобы в ближайшее время было проведено вскрытие. Можно спустя столько лет установить, имел ли место небрежно сделанный аборт?
– Вероятно, это вполне возможно, – отвечает Ханна. – Все зависит от того, какого рода ошибка была допущена. Спустя сорок лет на основе одних только патологических данных очень трудно установить, чем было вызвано рубцевание – инфекцией или терапевтическим абортом. Кроме того, следует иметь в виду осложнения после возможных последующих абортов. Но это академический вопрос. Если Энн было десять лет, она не могла забеременеть.
– Вам нужно побеседовать с моей матерью, – негромко говорю я. – Когда дело касается Энн, она единственная, кому известны все подробности.
Ханна выглядит озадаченной, словно не понимает чего-то.
– Для чего, – медленно и размеренно произносит она, – на отдаленном острове в однокомнатной клинике хранили запас морфия, достаточный для того, чтобы убить человека?
– Я задал тот же самый вопрос, – заметил Кайзер.
– Вы никогда не видели раны, оставленные цепной пилой? – говорю я. – Иногда они ничуть не легче боевых ранений. Такая пила может отхватить руку или ногу в две секунды.
Похоже, мой ответ удовлетворяет Кайзера, который служил в боевых частях во Вьетнаме.