На эти деньги она и купила гостиницу «Молот и наковальня». Впрочем, лишь сама Като, явно склонная к преувеличению, гордо именовала сие сомнительное заведение гостиницей. Название же это она дала гостинице в память о своем последнем дружке, который колотил ее так, что едва не вытряс душу. Любившая яркие метафоры, Като решила, что его побои напоминали удары молота по наковальне. Таким образом, вывеска кабачка увековечила славные деяния одного из парижских негодяев; никаких других сведений о нем история не сохранила.
Теперь толстуха Като целыми днями ходила неприбранная и непричесанная; оспа изуродовала ее некогда прекрасное лицо, но хозяйка была добра и по-своему неглупа: недаром она так и не вышла замуж. Ибо странное дело: когда Като была свежа и хороша, никто не хотел на ней жениться. Сейчас же ей делали по дюжине предложений на дню, но Като отваживала всех претендентов. Она отлично понимала, что их привлекают только ее денежки…
Если заведение достойнейшего Ландри посещали офицеры, дворяне и благородные искатели приключений, привлеченные ароматом знаменитого паштета из жаворонков, то клиентуру «Молота и наковальни» составляли мошенники, воры и прочий вольный люд, чьи отношения с королевскими гвардейцами и городской стражей были весьма и весьма непростыми. Като не забывала о своих старых связях и знакомствах; она охотно прятала своих посетителей и приходила в восторг, если ей удавалось обвести вокруг пальца какой-нибудь патруль.
— Где мой сын? — спросил хозяйку гостиницы Пардальян-старший.
— Молодой шевалье спал сном праведника, — сказала спустившаяся со второго этажа толстуха, — а пробудившись, куда-то умчался и еще не возвращался назад.
— Дай-ка мне вина: я приготовлю снадобье, чтобы скорее зажила эта царапина.
Вскоре Като поставила перед ветераном бутылку и горшочек с сахаром, амброй, гвоздикой и миндалем; в отдельном кувшинчике толстуха принесла подогретое вино, в которое успела добавить оливковое масло и целебные травы.
Горячее вино с маслом и травами использовали для врачевания ран. Пардальян пошевелил пальцами и понял, что царапина действительно пустяковая. Промыв рану, старик принялся колдовать над лекарством, добавляя в холодное вино сахар, пряности и орехи. При этом Пардальян все время косился на дверь и взволнованно бубнил:
— Разумеется, он попал в беду! Снова ввязался в какую-то дурацкую историю, которая его вовсе не касается! Что, черт возьми, ему понадобилось в Лувре?!
Наконец все было готово. Пардальян-старший хотел уже отдохнуть, вкушая сей благородный напиток, но тут вдруг весело гавкнул Пипо, и в кабачок влетел шевалье. Заметив отца, он закричал:
— Плохо дело! Они преследуют меня!
Нам уже известно, как Жан выбрался из Лувра. Поняв, что он скрылся из поля зрения придворных, шевалье побежал в дом Монморанси.
Через полчаса там появился Франсуа и, увидев Жана, крепко прижал его к груди:
— Мальчик мой! Благодаря своей сообразительности вы спасли мне жизнь — и, похоже, не мне одному…
— Монсеньор, — отмахнулся шевалье, — это такой пустяк! Я уже забыл, что в Париже существует улица Бетизи…
— Ваше благородство сравнимо лишь с вашей храбростью! — вскричал маршал. — Но почему королева Екатерина так зла на вас?
— Ее величество изволит негодовать, ибо я отказался напасть на дворянина, которого считаю своим другом. Вы знакомы с ним, это граф де Марийяк… А герцога Анжуйского, я, и правда, слегка припугнул, когда он со своими фаворитами слонялся по улице Сен-Дени, возле жилища известных вам дам…
Маршал побелел как полотно.
— И вам кажется, что брат короля… — пробормотал он.
— Я ведь говорил вам, монсеньор, что, начиная поиски несчастных женщин, стоит присмотреться и к герцогу Анжуйскому.
Герцог Монморанси обдумал слова Жана и все-таки не согласился с юношей.
— Нет, я не сомневаюсь, что герцог Анжуйский в этом деле не замешан. Мой брат спланировал и осуществил это похищение в одиночку. Лишь он способен на подобную низость, и он мне за это ответит! А вы, шевалье, разумеется, уедете из Парижа?
— Нет, монсеньор, ни за что на свете! — решительно заявил Жан.
— Но если вас схватят — это конец! Я вряд ли сумею выручить вас…
Жан гордо вскинул голову и спокойно сказал:
— Я надеюсь лишь на собственные силы. Но Париж я не покину, монсеньор! И никто мне не нужен — я сам смогу себя защитить.
Гордость и отвага сверкнули в глазах юноши; шевалье продолжал:
— То, что я делаю, монсеньор, уже награда для меня. Некогда рыцари, скитаясь по свету, защищали слабых и отверженных, наказывали обидчиков, восстанавливали справедливость. По крайней мере, они считали, что таков их долг — с того самого дня, как они сели на коня, вооружившись копьем. Я хочу следовать их примеру и иду своим путем, никуда не сворачивая… Я прекрасно знаю, что могу встретить противника, который окажется сильнее или храбрее меня… Тогда я паду от его руки… Впрочем, поверьте мне, монсеньop, я не дорожу собственной жизнью — не такая уж это большая потеря!
Маршал смотрел на шевалье со смешанным чувством восхищения и умиления. Он чувствовал, что юноша говорит совершенно искренне, без всякой рисовки. Пардальян не осознавал, что силу ему придает готовность пожертвовать жизнью, а жизнь свою он совершенно не ценил, потому что был безнадежно влюблен.
Шевалье все больше и больше понимал, что от Лоизы де Монморанси его отделяет пропасть.
Франсуа де Монморанси пристально взглянул на юношу и догадался: у шевалье есть какая-то тайна!
— Монсеньор, — вновь заговорил Пардальян, — могу ли я узнать, чем закончилась аудиенция у короля?
— Ничем… Мой брат отмел все обвинения, а после вашего бегства некому было уличить его в обмане.
— Но я же видел все своими глазами! Слышал собственными ушами! Мы должны вырвать у него признание! Что вы собираетесь делать, монсеньор?
— Я лично отправлюсь во дворец Мем, мой юный друг. Я дал брату три дня на размышление. Потом либо я прикончу его, либо он меня.
Маршал заявил это таким тоном, что шевалье стало ясно: переубедить Франсуа де Монморанси не удастся.
— Но обсудим теперь ваши дела, — промолвил маршал. — Вы мой гость, чувствуйте себя в моем дворце как дома и не выходите на улицу, пока не минует опасность.
— Извините меня, монсеньор, но я проведу несколько дней с дорогим мне человеком…
Маршал подумал, что шевалье намекает на какую-то даму, в особняке которой надеется укрыться, и не стал спорить, а лишь поинтересовался:
— Как мне разыскать вас в случае необходимости?
— Монсеньор, я ежедневно буду наведываться к вам или пришлю вместо себя надежную особу. Но если я вдруг срочно понадоблюсь, вы найдете меня в кабачке «Молот и наковальня».
Затем шевалье и маршал распрощались, и Франсуа де Монморанси вновь крепко обнял Пардальяна.
Шевалье спокойно шагал по улицам Парижа, не оглядываясь и не прячась. Он рассудил, что бежать не стоит: это лишь привлечет к нему внимание прохожих. Вокруг все было тихо, и Пардальян, забыв о нависшей над ним угрозе, предался сладостным мечтаниям. Вскоре он вообще ни на что не реагировал и даже не заметил Моревера, хотя столкнулся с ним нос к носу у самого Лувра.
Не ожидая ничего дурного и грезя о Лоизе, Жан приблизился к трактиру «Молот и наковальня». Однако Моревер, голова которого отнюдь не была занята пленительными фантазиями, немедленно узнал Пардальяна. Отшатнувшись от шевалье, он спрятался в полутемной лавке старьевщика. Когда юноша прошел мимо, Моревер выскочил из своего укрытия и двинулся вслед за шевалье, по пути окликнув какого-то гвардейца и послав его за подкреплением. Тут как раз подоспели Келюс и Можирон, с которыми у Моревера была назначена встреча, и вся троица ринулась за ничего не подозревающим Пардальяном.