– Это сын нашей заведующей пошивочным цехом, – откуда-то из театральных недр прогудел голос помощника режиссера.
– Вот оно что. А годков-то тебе сколько?
– Шесть лет, четыре месяца и двенадцать дней.
– Вот здорово! Ты что же, каждый свой новый день считаешь?
– Конечно.
– А зачем?
– Мама сказала, что, когда мне исполнится семь лет, я стану совершенно взрослым.
– Теперь все ясно. А скажи мне, Юра Владимирский, ты ведь тоже, вероятно, играешь на каком-нибудь инструменте?
– Нет.
– А почему?
– Ну я же не умею!
– Вот оно что. Это бывает, но иногда проходит. Ну а петь-то ты умеешь?
– Нет.
– И петь не умеешь? Вот те раз. Совсем-совсем не умеешь?
– Ну я не знаю. Дома я иногда пою. Ну а в театре не пробовал.
– А если попробовать?
– Хорошо. А что спеть?
– Да что хочешь, что тебе больше нравится. «Родина слышит, родина знает»... – звонкий мальчишеский голос с великолепной интонацией, с естественной и гибкой фразировкой без напряжения заполнил собой весь идеальный в акустическом отношении старинный театральный зал.
Юра пел громко, самозабвенно, с огромным удовольствием и, разумеется, совсем даже не видел, как с каждой следующей фразой все больше и больше вытягивались лица и первого скрипача, и всех музыкантов ансамбля.
Впервые в жизни Юра услышал адресованные именно ему аплодисменты. Это было приятно. Не аплодировал лишь главный его собеседник, бородатый скрипач. Наоборот, он посматривал на Юру как-то озабоченно и даже встревоженно.
– Молодец. А говорил, что не умеешь. Ну а вот эту песенку, – он наиграл на скрипке какую-то довольно замысловатую мелодию, – сможешь спеть?
– Нет.
– Почему?
– Ну я ведь слов не знаю.
– А ты без слов, просто: ля-ля-ля-ля или а-а-а-а... Как тебе удобнее.
– Тогда смогу.
– Хорошо. А теперь вот это... Отлично... А в ладоши можешь прохлопать то, что я тебе сейчас сыграю?.. Прекрасно. А дай-ка мне, Юра Владимирский, свою левую руку...
«Это еще зачем? И чего он там мнет и давит?»
– Больно?
– Да нет.
– Угу. Так, значит, мама работает здесь же, в театре?
– Ну да. На третьем этаже.
– А пойдем-ка познакомимся с ней.
– Нет. Нельзя. Она велела до обеда на глаза ей не показываться.
– Что так?
– У нее запарка.
– А-а-а... Ну, может быть, вдвоем она нас все-таки не прогонит?
У Леночки Владимирской и действительно была предпремьерная горячка: выпуск спектакля на носу, ничего не готово, художник, что ни час, вносит в костюмы новые и новые детали... Не до Юрки.
– Елена, простите, не знаю, как вас по отчеству...
– Можно просто Лена.
– Ага. Спасибо. Так вот, просто Лена, с прискорбием должен вам сообщить, что ваш сын...
– Господи! Что случилось? Что ты там натворил?
– Да ничего он не натворил! Что вы так пугаетесь, в самом деле?
– Тогда что же...
– ...что ваш сын – ребенок чрезвычайной музыкальной одаренности.
– Но... Не понимаю. Хорошо. Но почему же с прискорбием?
– Потому что, направив мальчика на стезю профессионального музыканта, вы обречете его на каждодневный каторжный труд.
– Позвольте...
– Увы. Не позволю. И не позволю, потому что если вы этого не сделаете, то совершите преступление и перед ним и, не побоюсь красивых и высокопарных слов, перед всем музыкальным искусством. Такими талантами не разбрасываются.
Так в жизнь Юры Владимирского вошла скрипка. А возможно, правильнее – хоть это и звучит несколько излишне возвышенно – было бы сказать: с этой минуты скрипка стала жизнью и судьбой Юрия Васильевича.
Занятия с дядей Женей – Евгением Семеновичем Смирновым – происходили весьма нерегулярно. То они встречались почти каждый день, проводя в совместном общении по нескольку часов, то вдруг наступал длительный перерыв... «Мама, а когда у меня будет следующий урок?» – «Скоро. Евгений Семенович болеет».
Чем именно болел Евгений Семенович, Юру в ту пору не интересовало. Лишь по прошествии многих лет, вспоминая затуманенный после болезни взгляд своего первого учителя, его подрагивающие руки, общую неуверенность в движениях, повзрослевший и уже набравшийся некоторого жизненного опыта молодой человек смог поставить соответствующий диагноз. И это тоже послужило для него хорошим уроком. Нет, убежденным трезвенником Юрий Васильевич не стал. Выпить изредка рюмку хорошего коньяка, стаканчик очень дорогого виски, бокал-другой высококачественного вина – всегда с удовольствием. Но больше того – ни-ни! Предельная сдержанность и великолепно развитое чувство меры.
От оплаты за свои уроки Евгений Семенович категорически отказался. «Видите ли, дорогая Леночка, педагогика – не та сфера деятельности, в которой я хотел бы зарабатывать себе на кусок хлеба. Да, честно говоря, я и не люблю ею заниматься. Это – раз. Во-вторых, если я иногда и даю какие-то уроки или консультации, то это лишь сугубо для своих: детей актеров, музыкантов, просто друзей. А брать деньги со своих – фи! А в-третьих, если взять конкретно наш случай, то еще очень большой вопрос: кто кому должен платить: вы мне за мои скромные советы или я вам за счастье заниматься со столь незаурядным ребенком. И будем считать, что эту тему мы закрыли навсегда!»
Изредка Евгений Семенович приезжал к ним домой на «Новокузнецкую». Но большей частью уроки проходили в театре. В смысле помещений тут было огромное разнообразие. Как правило, они занимались в артистических гримерках. Но случалось и забиваться в какие-то потаенные мини-комнатушки, в которых Евгению Семеновичу – мужчине достаточно крупного телосложения – приходилось буквально вжиматься в стены, чтобы освободить Юре хоть какое-то пространство и дать возможность водить смычком по струнам с требуемой широтой и свободой. Но настоящим праздником были уроки на большой сцене в те редкие дни и часы, когда она была свободна. Первое время Юра очень робел и зажимался, оказавшись один на один с огромным темным зрительным залом, откуда изредка звучали направляющие реплики учителя. Но потом вошел во вкус и, его бы воля, вообще занимался бы только на сцене. «Великолепная практика для молодого музыканта, – восторженно гудел дядя Женя, – артист с самых первых шагов должен постоянно находиться на сцене. Сцена – его мир, его дом!»
Постепенно выработался и определенный распорядок дня. С утра и до обеда Юра, как правило, крутился в театре. Потом мама выкраивала часок-полтора, чтобы отвезти его домой. Первое время необходимость оставлять даже еще не семилетнего ребенка одного дома серьезно беспокоила Леночку Владимирскую, но, убедившись, что Юра действительно не склонен ни к каким экзальтированным детским выходкам, а в самом деле много и увлеченно занимается на скрипке, она постепенно успокоилась. Кроме того, и добродушнейшая Аглая Степановна, одна из соседок по квартире, всегда с удовольствием готова была проследить за серьезным и симпатичным мальчишкой, разогреть ему ужин, приготовить чай.
Дом, в котором проживали Владимирские, по форме представлял идеально симметричную букву «П». Разумеется, между поперечными перекладинами-крыльями этого самого «П» размещался двор. Стараниями домоуправления и самих жильцов он был весьма благоустроен и ухожен. В центре располагалась красивая узорчатая беседка, слева – детская площадка с песочницей, качелями, какими-то замысловатыми горками, через газон с многочисленными цветочными клумбами были проложены аккуратные заасфальтированные дорожки. Естественно, зимой все это великолепие заносилось снегом. Но даже и тогда добросовестный и малопьющий дворник дядя Сева умудрялся придать двору весьма культурный и цивильный вид. В одну из зим середины пятидесятых жильцы при поддержке домоуправа предприняли беспрецедентную спортивно-культурную акцию. (Надо сказать, что населен был дом какими-то нетипичными для шумных и разнузданных коммуналок обитателями. Ни тебе бесконечных склок, ни мордобоя, ни выливания помоев на головы зазевавшихся соседей...) Так вот. Одно из воскресений энтузиасты провели с лопатами и метлами в руках, с изрыгающим струи воды шлангом – к концу дня во дворе был залит самый настоящий каток.