Но, принадлежа к той особой категории людей, которые, единожды вдохнув пыль театральных кулис, никогда уже не могли отрешиться от этого наркотического дурмана, Леночка Владимирская не оставила театр. Так началась ее работа в театральных пошивочных мастерских. Ну а поскольку руки у Леночки оказались поистине «золотыми», к шитью вскоре добавились и бутафорские поделки, отличавшиеся изяществом и остроумием.
Увы, любовь к театру на уровне пошивочного, а по совместительству и бутафорского цехов оплачивалась крайне мизерно. Леночку ценили, ее работа постоянно отмечалась благодарностями в приказах, не было случая, чтобы ее обошли ежеквартальной премией. Но жить на эти деньги одной с ребенком было невозможно. И потому большую часть свободного времени, проводимого дома, — а его было очень и очень немного — в комнате стрекотала швейная машинка. «Леночка, да бросьте вы свою грошовую работу! Вы же портниха божьей милостью! У вас же от заказов отбоя не будет! Ну зачем вам тратить время на эти дурацкие царские камзолы за копеечную оплату!» — клиентки, долгими месяцами выстаивавшие очередь к широко известной в артистических кругах Владимирской, искренне желали добра и ей и себе. Но Лена упорно не соглашалась расставаться с театром, прекрасно понимая, по-видимому, что без театра, без его призрачного, фантастического, нереального, но прекрасного мира вся ее и без того не слишком богатая событиями жизнь окончательно замкнется в четырех стенах, что расплатой за большее материальное благополучие станет полное одиночество, в котором, кроме стрекота швейной машинки и Юркиных болячек, не останется решительно ничего.
О том, как они с мамой «крутились» в его младенчестве, у Юрия Васильевича остались очень смутные воспоминания. Ни в какие ясли или детские сады он никогда не ходил. Иногда на несколько дней приезжала «бабуся Таня», иногда — когда у мамы была особенно напряженная предпремьерная «запарка» — его отвозили в Ярославль, изредка с ним сидели какие-то девчонки-студентки — зачаточные явления столь распространенного сегодня «бебиситтерства»… А большую часть своего детства Юра, как и многие другие «театральные» дети, провел за кулисами. И естественно, что у него, как и у других юных «сынов театра», в полной мере процветал комплекс «двойственных стандартов». Сидя в зале и эмоционально сопереживая героическим подвигам какого-нибудь Ивана-солдата, сражающегося со страшным, безжалостным Кощееем, Юра никогда не забывал, что скелетоподобный Кощей, стерев свой жуткий грим и сняв устрашающий костюм — сшитый, кстати, мамой, — превращался в добродушнейшего дядю Колю Семенова, чьи карманы вечно были набиты конфетами, которыми он щедро одаривал юную закулисную публику.
Театр, в котором служила Елена Владимирская, не располагал собственным оркестром. Спектакли шли под фонограмму. Но было несколько постановок, для участия в которых привлекались «живые» музыканты, ансамбль из шести — восьми человек. И если даже на простых репетициях Юра мог часами просиживать в темном, пустом, таинственном и сказочном зрительном зале, то уж с репетиций музыкальных его невозможно было выманить никакими калачами.
Упорного и терпеливого слушателя вскоре приметили.
— Мальчик, а поди-ка сюда. — Первая скрипка — крупный бородатый дядька с веселыми и озорными глазами — доброжелательным приглашающим жестом зазвал Юрку на сцену. — Ну что, нравится тебе, как мы играем?
— Очень.
— О как! Ну спасибо. А ты кто ж такой будешь?
— Я? Юра Владимирский.
— Понятно, что Юра. Но все-таки…
— Это сын нашей заведующей пошивочным цехом, — откуда-то из театральных недр прогудел голос помощника режиссера.
— Вот оно что. А годков-то тебе сколько?
— Шесть лет, четыре месяца и двенадцать дней.
— Вот здорово! Ты что же, каждый свой новый день считаешь?
— Конечно.
— А зачем?
— Мама сказала, что, когда мне исполнится семь лет, я стану совершенно взрослым.
— Теперь все ясно. А скажи мне, Юра Владимирский, ты ведь тоже, вероятно, играешь на каком-нибудь инструменте?
— Нет.
— А почему?
— Ну я же не умею!
— Вот оно что. Это бывает, но иногда проходит. Ну а петь-то ты умеешь?
— Нет.
— И петь не умеешь? Вот те раз. Совсем-совсем не умеешь?
— Ну я не знаю. Дома я иногда пою. Ну а в театре не пробовал.
— А если попробовать?
— Хорошо. А что спеть?
— Да что хочешь, что тебе больше нравится. «Родина слышит, родина знает»… — звонкий мальчишеский голос с великолепной интонацией, с естественной и гибкой фразировкой без напряжения заполнил собой весь идеальный в акустическом отношении старинный театральный зал.
Юра пел громко, самозабвенно, с огромным удовольствием и, разумеется, совсем даже не видел, как с каждой следующей фразой все больше и больше вытягивались лица и первого скрипача, и всех музыкантов ансамбля.
Впервые в жизни Юра услышал адресованные именно ему аплодисменты. Это было приятно. Не аплодировал лишь главный его собеседник, бородатый скрипач. Наоборот, он посматривал на Юру как-то озабоченно и даже встревоженно.
— Молодец. А говорил, что не умеешь. Ну а вот эту песенку, — он наиграл на скрипке какую-то довольно замысловатую мелодию, — сможешь спеть?
— Нет.
— Почему?
— Ну я ведь слов не знаю.
— А ты без слов, просто: ля-ля-ля-ля или а-а-а-а… Как тебе удобнее.
— Тогда смогу.
— Хорошо. А теперь вот это… Отлично… А в ладоши можешь прохлопать то, что я тебе сейчас сыграю?.. Прекрасно. А дай-ка мне, Юра Владимирский, свою левую руку…
«Это еще зачем? И чего он там мнет и давит?»
— Больно?
— Да нет.
— Угу. Так, значит, мама работает здесь же, в театре?
— Ну да. На третьем этаже.
— А пойдем-ка познакомимся с ней.
— Нет. Нельзя. Она велела до обеда на глаза ей не показываться.
— Что так?
— У нее запарка.
— А-а-а… Ну, может быть, вдвоем она нас все-таки не прогонит?
У Леночки Владимирской и действительно была предпремьерная горячка: выпуск спектакля на носу, ничего не готово, художник, что ни час, вносит в костюмы новые и новые детали… Не до Юрки.