— Нет, — сказала Ишад, — сегодня вечером я сама отыщу дорогу. Завтра. Приходи завтра.
Она постояла молча, ожидая, какая из двух половин возьмет верх в душе Темпуса.
Темпус пытался сдержать себя. Ишад не знала, получится ли у него, но была уверена, что он постарается. Она видела зреющий внутри него молчаливый конфликт, борьбу одной половины с другой. Но вот он осадил коня, и Ишад беспрепятственно двинулась дальше. Темпус был в долгу перед ней.
Другая женщина, возможно, почувствовала бы учащение пульса и слабость в коленях, такими глазами смотрел он ей вслед. Но Ишад была уверена: Темпус будет спокойно ждать до тех пор, пока она не скроется из виду. И ждать он будет только для того, чтобы доказать ей, что умеет ждать.
Она уважала его. Она очень многое поставила на кон, решившись взять то, что Темпус пообещал в качестве платы, и не зная, сможет ли кто-нибудь из них пережить это. Возможно, он сознавал опасность, а может, и нет. Она же ощущала лишь слабую тревогу и раздражение.
Ишад выводило из себя то обстоятельство, что ей не хватало Роксаны. И своего дома, кишащего предателями. Ее снедало невыносимое беспокойство, ведь она жила только тогда, когда у нее был враг, постоянно бросающий вызов.
Только любовник мог тронуть ее в минуты самого тяжелого раздражения. Она убивала не за секс. Она убивала за мгновения боли, ужаса, власти, страха, печали — за что конкретно, она не знала. Чувство это никогда не продолжалось настолько долго, чтобы его можно было определить точно. Был лишь один миг, когда нужно было пробовать снова и снова, в попытке понять, что это.
Возможно (иногда гадала она), только в этот миг она и жила.
Тресский конь с грохотом помчался прочь из переулка, всадник ни разу не обернулся; Стратон, пасынок, прижался к стене и смотрел вслед Темпусу до тех пор, пока он и его конь не растворились в ночи.
Затем, быстро обернувшись, он осмотрел темный пустынный переулок, зная, что Ишад уже ушла.
Она обрушит на него настоящий ад, если узнает, что он следит за ней.
Он слышал — слышал! — о боги, он слышал шепот тысячи голосов, по-настоящему не слыша его. Затем — затем он сделал выбор, не тот, затем он провел столько времени в Аду, сколько было достаточно для того, чтобы поколебать у любого человека уверенность в себе, в своем выборе, в том глупом жесте, который в слепой ярости выгнал его на улицу, заставив отбросить соображения осторожности и рассудительности. Теперь, возможно, до конца жизни его будут одолевать приступы боли, простреливающей плечо, когда он повернет руку под опасным углом, — непредсказуемой боли, приводящей в ярость и заставляющей застывать в неестественной позе. Боль нападала так внезапно, что он не мог определить, болят ли это напряженные до предела суставы и хрящи, или же это боль нервная, от которой цепенела рука, в мгновение ока превращая его в человека, теряющего контроль над собой. Стратон выполнял упражнения, терпел что есть мочи, когда рука затекала, и все же в напряженные моменты она его подводила.
Его уверенность в себе умерла тогда, на улице, еще до того, как Хаут прикоснулся к нему. Тело, о котором он так умело заботился и которое некогда было абсолютно здоровым, разваливалось. Теперь он даже на купцов и торговцев, их жен и их детей начал смотреть с какой-то отрешенной завистью. Быть воином — удел молодого мужчины, с могучим телом и рассудком, обладающим волей, опытом и уверенностью…
Таким он был до того момента, когда один безрассудный поступок искалечил его, бросив на обочину жизни на глазах у товарищей, оставил трещину в руке, которая должна держать щит, и поселил страх в его груди. Он подозревал, что заслужил это, Крит был прав: весь его мир — сооружение из паутины и лунного света.
Женщину, чье лицо он видел в моменты любви, прекрасное бледное лицо, черные волосы, шелковыми прядями рассыпавшиеся по подушкам, лицо задумчивое и улыбающееся в мягком свете камина и свечей… он не мог связать с той, что бродила по закоулкам и выбирала себе без разбора одного за другим любовников в самых грязных трущобах Санктуария. И убивала их.
Он следил за ней так, как водил рукой, чтобы определить предел боли и научиться сдерживать ее. Он качнулся в сторону рассудка, к Криту, к тому, чтобы оставить ее, когда пасынки покинут город. Он не обернется ей вслед, и он будет все реже и реже вспоминать о ней. Рука заживет, и он поправится, где-нибудь, когда-нибудь.
Но эту измену он не мог простить эту… двойную… измену; она с его командиром.
Да будут прокляты они оба. Да будут они прокляты. Ему казалось, он перечувствовал все, что только можно было чувствовать. До этого момента он думал, что являлся реальной силой в Санктуарии еще до того, как Ишад пригласила его к себе в постель. И что она почти сделала его великой силой. Но все переменилось. В критический момент он оказался ей не нужен. Поэтому она, раскинув сети, поймала другого, более подходящего ее замыслам.
Стремительно завернув за угол, Стратон бросился вниз по переулку и вдруг вздрогнул. Это была та же самая улица. Его охватила слепая ярость. Повторение пройденного. Гнедой конь ждал его; он всегда ждал — насмешка над преданностью, подарок Ишад, который никогда не покинет его. Страт хорошо помнил, что оставил коня на конюшне. Он часто слышал стук копыт под своим окном среди ночи. Во сне он слышал, как конь переступает с ноги на ногу, шевелится, всхрапывает. У коня на крупе было небольшое пятно, которого раньше там не было. Оно не было окрашено. Это был просто изъян, пятно размером с монету, всмотревшись в которое, казалось, что видишь вовсе не коня, а булыжник мостовой, или стену здания, или какое-то мерцание, сквозь которое виднелась правда. Страт, потерявший уверенность, начал ужасаться верности и настойчивости животного.
Подойдя к коню, Страт подобрал волочившиеся по земле поводья и левой рукой начал мять и трепать его гладкую теплую шею, проверяя, не повернет ли конь к нему оскаленную пасть, доказывая, что он тварь из Ада. Появилась боль, сплетение ноющего зуда и ярости в груди и горле — он, проклятый дурак, стоял на улице, где его уже настиг однажды снайпер.
— Страт,
Он стремительно обернулся, ощутив прилив холодного ужаса, а затем гнева.
— Черт тебя побери, что ты здесь делаешь?
Его напарник Крит, которого он оставил в квартале отсюда, у сожженных домов, стоял у Страта за спиной и глядел на него.
— Как я смог подобраться так близко? — спросил Крит. — Тебе не понять. А вот что ты делаешь здесь?
— Хочу найти ублюдка, стрелявшего в меня, — сказал Страт. — Я хочу найти его.
Крит умел сопоставлять факты. Именно этим Крит и занимался всю жизнь: складывал маленькие кусочки в большой узор. Крит сложил один узор, и тот показал, что Страт дурак. Именно такого человека видел Крит сегодня ночью. Но Страт хотел показать Криту прежней? Стратона, хотел разобраться со своим делом, запечатать наглухо боль и больше не позволять ей вмешиваться в его дела.
Разобраться со своим делом, покончить с ним, чтобы можно было уехать из этого проклятого города вместе с пасынками и без ощущения, что тебя выгнали.
Уехать из города, встав в строй отряда под началом Темпуса, закрыв наглухо рот и покончив со всеми делами. Ему хотелось только этого.
Гнедой ткнул носом ему в ребра, настойчивый в своей привязанности, и облизал руку бархатным языком.
Облегчения не было, ни малейшего дыхания ветерка, ничего не проникало через щель приоткрытого окна, выходящего в очень узкую воздушную шахту голого двора. Где-то плакал ребенок. Умирая, вскрикнула крыса, попавшая в челюсти какого-то ночного хищника Санктуария. Прямо над головой зашелестел крыльями суматохи проснувшихся птиц чердак. Они ворковали, ссорились, чистили перья при свете дня, но сейчас должны были спать, вдруг встрепенулись все разом, захлопав крыльями. Стилчо, стоявший обнаженным в темноте у окна, вздрогнул. Крылья бились, сталкиваясь, у узкого отверстия наверху, предоставлявшего охваченной паникой стае единственный выход; и вот они понеслись в ночь, видимо, птиц сорвал с места какой-то охотник. Стилчо поежился, сжимая руками подоконник; оглянулся на распростертую, ничем не прикрытую женщину, на пропитанную потом рваную простыню. Это тело не столько спало в этом аду третьего этажа, сколько находилось в бессознательном состоянии; спертый воздух отдавал человеческими испражнениями и поколениями немытых квартирантов. Таково теперь было все их житие, его и Мории. Мория продала все, что у нее было, и принялась за прежнее занятие, которое приводило Стилчо в ужас: воров вешали, даже в Санктуарии, а Мория потеряла сноровку.