Оба встретились посреди моста и обменялись поклонами с учтивостью людей, имевших возможность оценить друг друга на поле боя; после минутного молчания, во время которого противники изучали друг друга, Лаланд начал:
— Сударь! Король в милосердии своем желает положить конец войне, которую ведут между собою его подданные и которая грозит разорением его королевству; а поскольку он знает, что войну эта разожгли и подстрекают его внешние враги, то надеется не встретить сопротивления среди тех, кто поддался минутному заблуждению и кому он сулит прощение.
— Сударь, — ответствовал Кавалье, — не протестанты начали эту войну, а потому они с радостью пойдут на мир, но мир честный, без оговорок и задних мыслей. Я знаю, протестанты не вправе навязывать свои условия, но я надеюсь, что им будет предоставлено право оспаривать те условия, которые им предложат. Итак, говорите, сударь: я должен знать, приемлемы ли предложения, которые вам поручено мне передать.
— Но что, если вы заблуждаетесь, — возразил Лаланд, — и королю желательно знать, каковы ваши притязания и в чем состоят ваши просьбы?
— В таком случае, — отвечал Кавалье, — я вам немедленно их изложу, чтобы не затягивать наших переговоров; вы ведь знаете, каждая лишняя минута стоит кому-нибудь жизни или достояния.
— Итак, говорите, — подхватил Лаланд.
— Что ж, — продолжал Кавалье, — эти просьбы заключаются в трех пунктах: во-первых, пускай нам даруют свободу совести; во-вторых, пускай отпустят из тюрем и с галер всех, кто томится там за дело веры, а в-третьих, коль скоро в свободе совести нам будет отказано, пускай нам позволят по крайней мере покинуть пределы королевства.
— Насколько я могу судить, — отвечал Лаланд, — не думаю, чтобы король принял первое предложение; но третье он, возможно, и примет. Сколько протестантов вы уведете за собой в этом случае?
— Десять тысяч обоего пола, от детей до стариков.
— Ваша просьба чрезмерна, сударь, — возразил Лаланд, — и полагаю, что его величество согласится отпустить не более трех тысяч.
— В таком случае ничего не выйдет, — отвечал Кавалье. — Я соглашусь на разрешение уйти, лишь если оно будет даровано десяти тысячам, и то при условии, что король дарует нам отсрочку в три месяца, чтобы мы могли распорядиться нашим добром и состоянием, а затем спокойно удалиться. Если же его величеству неугодно отпустить нас из королевства, пускай он соблаговолит восстановить наши эдикты и привилегии, и мы станем вновь теми же, что прежде, — верными и покорными его подданными.
— Сударь, — сказал на это Лаланд, — я передам ваши условия господину маршалу, и мне будет весьма жаль, если мы не придем к соглашению. А теперь не позволите ли вы мне поближе взглянуть на смельчаков, творивших под вашим водительством такие чудеса?
Кавалье улыбнулся: попадись эти смельчаки Лаланду, их бы колесовали, сожгли или повесили как разбойников. Вместо ответа он поклонился и первым пошел к своему отряду. Г-н де Лаланд последовал за ним без малейших опасений; миновав конный пикет, ждавший на дороге, он приблизился к пехотинцам и, вытащив из кармана горсть золота, рассыпал его у ног первой шеренги со словами:
— Берите, друзья мои, и выпейте за здоровье короля.
Но никто не шевельнулся, чтобы подобрать золото, и только один рубашечник, покачав головой, ответил:
— Не золото нам нужно, а свобода совести.
— Друзья мои, — возразил Лаланд, — к сожалению, не в моей власти дать вам то, о чем вы просите; для вас было бы лучше всего подчиниться воле короля и уповать на его милосердие.
— Сударь, — сказал на это Кавалье, — поверьте, что мы готовы повиноваться приказам его величества, но пускай он удовлетворит наши законные просьбы, иначе мы скорее умрем с оружием в руках, чем снова подвергнем себя жестокому насилию, от которого уже так много претерпели.
— Ваши просьбы будут дословно изложены г-ну де Виллару, который передаст их королю, — отвечал Лаланд, — и поверьте, сударь, что я от всего сердца буду желать, чтобы его величество не счел их чрезмерными.
С этими словами Лаланд поклонился Кавалье и собирался уже вернуться к своему отряду, но Кавалье захотелось также засвидетельствовать ему свое доверие, и вот он, в свою очередь, пересек мост и проводил г-на де Лаланда до места, где ждали его солдаты. Затем оба военачальника обменялись поклонами, г-н де Лаланд сел на коня и направился в Юзес, а Кавалье вернулся к своим товарищам.
Тем временем д'Эгалье, который, как мы знаем, только 5 мая вышел из Юзеса с намерением сговориться с Кавалье, догнал его лишь 13-го, то есть на другой день после переговоров с Лаландом. Д'Эгалье сам поведал об этой встрече, и нам остается лишь воспроизвести здесь его рассказ.
«Хотя мы повстречались с ним впервые, мы расцеловались, словно были знакомы с давних пор. Мой небольшой отряд смешался с его войском, и люди принялись вместе петь псалмы, покуда мы с Кавалье беседовали. Его речи пришлись мне весьма по душе; я без труда убедил его, что во имя блага его братьев ему следует подчиниться, и тогда они смогут принять решение, которое придется им больше по вкусу, — либо покинуть королевство, либо служить королю, однако второе представляется мне более желательным при условии, что нам дозволено будет исповедовать ту веру, к коей лежат наши сердца, ибо я надеялся, что, коль скоро мы будем верно служить его величеству, он поймет, что нас перед ним оклеветали, изобразив дурными подданными, и тогда мы сможем получить свободу совести наравне со всем народом; я сказал, что не вижу иного способа изменить наше отчаянное положение; и пускай даже рубашечникам удастся еще некоторое время продержаться в лесах и в горах — они не в силах спасти от гибели жителей городов и селений.
На это он мне ответил, что не в обычае католиков исполнять обещания, данные нашим единоверцам, и тем не менее он готов рискнуть своей жизнью ради блага братьев по вере и всей провинции и надеется, что, доверившись милосердию короля, за которого неустанно возносит молитвы Господу, он не подвергнет себя никакому риску».
Видя, что Кавалье преисполнен добрых намерений, д'Эгалье пришел в восторг и стал умолять его дать ему письмо для г-на де Виллара; Кавалье, зная посредника как человека добросовестного и усердного и питая к нему огромное доверие, легко согласился и вручил ему нижеследующее послание.
«Сударь,
Да будет мне позволено обратиться к вашему высокопревосходительству со смиренной мольбой, дабы вы милостиво простерли свое покровительство на меня и мой отряд, ибо мы пылко желаем исправить зло, каковое сотворили тем, что взялись за оружие, хоть и не для того, чтобы сражаться против короля, в чем пытаются обвинить нас наши недруги, а чтобы защититься от наших гонителей, которые преследовали нас с такой злобой, что нам подумалось, будто они исполняют королевский приказ;
мы знаем, что святой Павел велит подданным повиноваться государю. Если же, вопреки нашим чистосердечным заверениям, король потребует нашей крови, мы в самом скором времени будем готовы отдаться на его милосердный суд; и мы будем почитать себя счастливыми, монсеньер, если его величество, тронувшись нашим раскаянием, по примеру милосердного Господа, подобием коего он является на земле, окажет нам милость простить нас и взять к себе на службу; мы надеемся, что верностью и усердием заслужим себе честь вашего покровительства и под командованием столь прославленного и благодетельного полководца как вы, монсеньер, со славой прольем нашу кровь на пользу королю; засим, с надеждой, что ваше высокопревосходительство позволит нам засвидетельствовать ему свое глубокое почтение и безграничную покорность, остаюсь, монсеньер,
Получив это письмо, д'Эгалье радостно поспешил в Ним, уверенный, что везет г-ну де Виллару много больше, чем тот ожидал. В самом деле, когда маршал увидел, как успешно продвинулось дело, вопреки уверениям Лаланда, который из зависти твердил, что д'Эгалье все испортит, он послал д'Эгалье к вождю рубашечников с приглашением явиться в Ним; д'Эгалье немедля пустился в путь, уверяя, что привезет Кавалье, чем навлек на себя насмешки Лаланда, потешавшегося над его убежденностью и уверявшего, что Кавалье ни за что не приедет.