Волны спешили к берегу, длинные полосатые тени, скользившие в последнем горизонтальном луче солнца. Наблюдая за ними, я сделал небольшое открытие: приближаясь к линии прибоя, они как будто падают духом. Одни словно подумывают повернуть назад, другие замедляют в нерешительности бег. Перед тем как разбиться о камни, волны поднимаются — не как встающие на дыбы кони, но как принюхивающиеся к воздуху мыши. И затем, осознав безнадежность, распластываются по берегу с долгим, унылым вздохом.
Уже повернув домой, я поймал себя на том, что так ничего и не решил, а только еще больше запутался и заблудился. В конце улицы, что шла от набережной к дому родителей, я заглянул в паб, взял пинту пива и вышел посмотреть на загоравшиеся в небе звезды.
Какая-то девушка исполняла песню Тори Эймос. Голос ее запинался на высоких нотах и срывался на писк, но на нижних звучал сочно, мягко и бархатисто. Я вернулся в бар. Девушка была ненамного моложе меня, лет двадцать с небольшим, но в ее глазах, когда она обращалась к сидевшим вокруг пожилым завсегдатаям, я видел мечту. Кожа у нее была не очень чистая, с крапинками оспин, волосы обвисли, но она улыбалась, а поймав мой взгляд, едва заметно кивнула, как знакомому. Впрочем, кивок вполне мог быть и жестом благодарности сверстнику. Я уже стал подумывать, что, может быть, стоит остаться, подождать, пока она закончит и пригласит меня к себе. Я даже представил, как пересплю с ней. Но долгий день изрядно меня вымотал, хотелось поскорее добраться до постели, так что я оставил кружку и знакомым маршрутом вернулся к приземистому домику, облицованному декоративной штукатуркой, где ворочалась и стонала во сне мать и отец смотрел в потолок, сжимая и разжимая кулаки.
Я уехал на следующий день, после обеда и обрывочных разговоров за столом. Родители стояли у калитки — мать обнимала отца тощими руками, — а с моря уже наплывали тяжелые темные тучи. Тени пробегали по капоту, добавляя пестроты пологим холмам и укромным долинам Даунса. Я проехал, спотыкаясь, по дальним южным пригородам Лондона, через серый вакуум Кройдона, через реку и подкатил к нашему маленькому домику.
Я вернулся в Лондон поздно вечером в воскресенье. Дом в Фулхэме был молчалив и пуст. Понедельник на работе прошел тихо. Баритон отправился на гастроли со своим духовым оркестром. Бородач не появлялся уже две недели. Мы с Мэдисон работали над перспективной оценкой потока наличности для какой-то шведской компании по производству матрасов. Я думал о прекрасных блондинках, которых будут трахать на этих матрасах, о крепких младенцах, которые родятся в тихих белых роддомах, о стариках со спокойными голубыми глазами, которые умрут на этих матрасах.
Веро сдавала экзамены на диплом поверенного и засиживалась до глубокой ночи в библиотеке своей юридической фирмы. Приходя домой, я готовил бобы на тосте и отправлялся спать, так и не решив, нравится мне или нет этот меланхолический вкус одиночества. Некий глубоко сидящий в нас инстинкт подсказывает, что одиночество есть опыт, содействующий улучшению и укреплению души. С другой стороны, откуда нам знать, что это не унаследованный пуританский рефлекс, говорящий, что то, над чем мы работаем, должно быть полезно для нас самих же? В ту ночь друзей недоставало, и они вторглись в мой сон, они танцевали под музыку, которую играла та девушка из паба в Уэртинге. Из этой тяжелой, мрачной дремоты меня вырвал какой-то звук. Генри рвало.
Закрыть за собой дверь он не смог, а потом еще и промахнулся мимо унитаза, к холодному краю которого приник щекой. Лицо серое, измазанное слезами, соплями и рвотой. Я обнял его, прижал к груди.
— Боже мой, Генри. Что ты с собой делаешь? Ах ты, бедолага. Идем-ка умоемся.
Я поднял его, подхватив под мышки холодными руками. Он вдруг разом потяжелел. Я попытался удержаться, опереться о дверь, но она открылась, и мы оба завалились. Генри пробормотал что-то вроде извинения, но тут его снова вырвало — на мою футболку. Немного, но густо, словно вырвало кота. Генри ткнулся в меня лицом. Краем глаза я увидел Веро — в черных пижамных штанах и футболке со Снупи. Общими усилиями мы прислонили Генри к стене и раздели. Веро работала быстро и ловко, как опытная сиделка, но в то же время бережно. Под глазами у нее залегли темные круги, каждые несколько минут она кашляла — коротко и сухо.
Мы занялись Генри. Член у него съежился и напоминал свернувшуюся улитку. Веро смыла рвоту с лица, протерла руки, грудь, тощие ягодицы и между ног. Обмывая костлявую ступню, она едва заметно улыбнулась, отметив, как и я, нелепый символизм действа. Подхватив Генри с обеих сторон, мы перенесли его в комнату. Я не заходил туда около месяца и сразу обратил внимание на нездоровый сырой запах, какой бывает в спальне неопрятного подростка. Веро распахнула настежь окно. Потом мы сели на край кровати и с минуту смотрели в усталые глаза нашего друга. Веро погладила его по влажным волосам, поджала, как ребенок, ноги и взяла его руку в свои. Картина получилась столь трогательная, что я отвернулся.