Генри смотрел в окно, и я видел в стекле его неясное отражение. Потом он повернулся ко мне и схватил вдруг за руку:
— Не надо завидовать людям. Они… они тебе в подметки не годятся. Этот чертов Тоби получил место только потому, что его папаша член совета директоров какого-то банка. Вот найдешь работу и покажешь всем этим тупицам, чего ты стоишь. Прятаться в тени — это не твое, Чарли. Не для того ты создан. Может, не цепляться так за Сити? Знаю, деньги там сумасшедшие, но радости ты от них не получишь. Душе эта работа не дает ничего. Посмотри на бедняжку Веро. Она свою ненавидит и совершенно несчастна. Ты этого хочешь?
Я закурил и ненадолго задумался. Генри качал бокалом.
— Тебе трудно меня понять, Генри. Ты всегда был при деньгах. Всегда вращался в другом мире — как наши друзья в Эдинбурге. Мне этот мир был в новинку, и он совершенно отличался от того, который я знал раньше. Сколько себя помню, родители постоянно беспокоились из-за денег. Нет, бедными они не были — скорее, средний класс. Но наличных вечно недоставало, и это действовало им на нервы. Беспрестанно напоминали, сколько тратят на меня и какая это с их стороны жертва. Уроки музыки, новая футбольная экипировка, любая игрушка — все было забавой, без которой всегда можно обойтись. Мама терзалась из-за любой покупки и прямо-таки заламывала руки посреди торгового зала. Уже ребенком я воспринимал деньги как нечто крайне важное, без чего счастливая жизнь просто невозможна.
Распаляясь, я поднялся и принялся расхаживать по комнате, размахивая пустым бокалом.
— А потом я приехал в Эдинбург и оказался вдруг среди счастливчиков, которых деньги никогда не волновали. И жизнь у них была другая — яркая, интересная, увлекательная. Вы с Веро, когда я только познакомился с вами, казались мне такими необыкновенными. Прямо герои романа. У меня всегда все получалось — пусть даже и в такой песочнице, как уэртингская средняя школа. За что бы ни брался, я во всем преуспевал — в учебе, в пьесах, которые писал, в кроссе… Естественно, я полагал, что если только постараюсь как следует, то мне уже никогда не придется тревожиться из-за денег, как родителям. Я хотел быть одним из вас.
Я снова сел. Закурил. Генри вытряхнул из пачки сигарету и долго держал ее, не прикуривая, потом повернулся к черному окну, и я увидел, как вспыхнула, на миг осветив лицо и светлую челку, и погасла спичка.
— Странный ты парень, Чарли. Так беспокоиться из-за будущего… Вот я о нем вообще стараюсь не думать. Я… Признаться, я жутко боюсь постареть. С золотым детством есть одна проблема: из него не хочется выходить. Может, поэтому и взялся за фотографию. Такое чувство, что останавливаешь время, что тебе не надо думать ни об ответственности, ни о старости, ни о болезнях. Мне всего двадцать три, а кажется, почти все уже позади…
Он еще говорил, а я уснул, уткнувшись носом в стол. Смутно помню, что Генри потрепал меня по голове и ушел к себе.
Проснувшись в какой-то момент, я резко выпрямился, стряхнул со щеки крошки. За окном было еще темно. В комнате Веро звонил будильник. Он меня и разбудил. Веро пришлепнула его ладонью, вздохнула и, покашливая, поплелась в ванную. Она работала в большой юридической фирме, занимавшейся реструктуризацией корпоративных долгов. Ей всегда хотелось другого — служить обществу в «Эмнисти» или «Либерти», — но вербовщики на презентации для выпускников умело заманили ее в ловушку, соблазнив приличной зарплатой.
В ту ловушку попали многие наши друзья. Лора и Мехди, наши самые близкие университетские друзья, пара, с которой мы сошлись, когда перестали знаться с теми, у кого не было звонкого титула или трастового фонда, пара, чья крепкая, неброская любовь захватила нас даже в те бездумные дни преклонения перед гламуром. Теперь они жили в Фулхэме.
Их убедили, что бухгалтерская работа — это и есть тот трамплин, с которого два идеалиста-антрополога улетят когда-нибудь исследовать мир. И они купились. Купились на мечту — отпахать несколько лет, а потом посвятить себя изучению племен Калахари, ранних цивилизаций Явы, окаменелостей в предгорьях Анд. Но экзамены, унылая, серая беспросветность мира цифр, складских остатков и инвойсов брали свое. Оба понимали, что каждый день сомнений, колебаний и отсрочки с вступлением в великую неопределенность мира есть заем у будущего. Им платили достаточно, чтобы жить в Лондоне, но недостаточно, чтобы что-то откладывать, и теперь на них лежала печать неудачников, а Мехди со своей наметившейся лысиной выглядел на все сорок пять. Друзья разбрелись, а им осталось только удивляться, куда же, мать вашу, все пропало? Куда ушла надежда?