Просит обождать, скрывается в переулке и через две минуты машет нам издали газетой. Достал-таки вечерний выпуск, прямо из типографской машины! Нам остается не менее любезно его поблагодарить и следовать, под его эскортом, обратно.
Перед самым крыльцом гостиницы мы, сговорившись, со свирепыми физиономиями вдруг оборачиваемся к нему — и приседаем в глубоком реверансе!
Испуг на его лице сменяется ухмылкой. Шутка понята, оценена. Теперь мы с ним, что называется, «приятели». Меж собой рассуждаем, что вряд ли этот жалкий человечишка особенно доволен своей собачьей профессией.
Тем временем недоразумения с швейцарскими властями улажены, телефонные аппараты четвертого этажа восстановлены на своих местах, а мы — в своих правах.
Наутро тот же шпик неотвязно сопровождает нас по улицам, но мы уже не обращаем на него внимания…»
«За три дня сделались аборигенами Женевы. Обзавелись швейцарскими часами (купил я и тебе, а Костя — Оле). Вознамерились было посмотреть здешнее кино — увы, не смогли договориться с кассиршей. Переглянулись, фыркнули и пошли прочь, как те крысы, которые приходили во сне к Городничему. Нам бы с ней по-немецки заговорить, да не догадались, что этот язык здесь тоже в ходу.
Вчера ясным утром встали пораньше полюбоваться Монбланом. Снежная вершина его видна километров, кажется, за шестьдесят. Не отказали себе в удовольствии прокатиться на лодке по сине-зеленым водам Женевского озера и пробовали даже выкупаться, но вода оказалась холодней, чем мы ожидали.
Женева в сравнении с Берлином — сущая провинция, однако с виду гораздо его милее. На центральных улицах дома воздушной архитектуры; в Берлине утюги, а здесь — плетеные корзиночки. Весь город пешком пересечешь минут за двадцать. На окраине — дачи европейских богачей и дипломатов; за решетчатыми чугунными изгородями упрятаны в густую зелень низкорослые роскошные особняки, с зеркальными стеклами и мраморными львами у дверей.
На конференции выступление советской делегации — в центре внимания. С журналистских мест мы ежедневно пожираем глазами акул империализма, точно в зоопарке жирафов и пантер. Научились различать их национальную окраску. Для их описания передаю перо Косте».
«…Английские «акулы» напоминают по преимуществу удилища, до того они худы и длинны. Настоящие чемберлены с карикатур Моора и Дени. С моноклями, с кадыками, похожими на носы, и носами, похожими на кадыки. Есть, впрочем, и пухленькие, кругленькие толстячки, но моральный облик у всех один: невероятная самовлюбленность и невозмутимость духа. Осовелый неподвижный взгляд, устремленный куда-то поверх голов окружающей публики («и одушевленный твердоумием египетских пирамид» — это добавлял Сандрик). Одеты с иголочки в старомодные визитки самоновейшего изготовления; выбриты до синевы, проборы «наслюнявлены» до блеска…
Акулы номер два — дипломаты Франции. Внешне разнокалиберны, в одежде нарочито небрежны. Бороды и костюмы кажутся помятыми, галстуки плохо завязанными, но все это — щегольство, тонко рассчитанное («Да, но все же, в сравнении с английской чопорностью, вызывающее невольную симпатию», — вставлял Сандрик).
Французы разговорчивы, непринужденны, словом, более «человечны». Однако представляют собой лишь переходную ступень от северного Альбиона к настоящим южанам — итальянцам. Когда из подъезда дворца Лиги наций высыпает после заседания толпа делегатов и слышен галдеж, словно подъезжает цыганский табор, то так и знай: идут итальянские дипломаты. Многие из них коротышки, черные как жуки. (Добавление Сандрика: «Если двое таких симпатяг заспорят между собой, то прохожий думает, что они дерутся. Разговаривать, не махая руками, не умеют».)
Немцы — те узнаются по деловой, сосредоточенной мине на лицах, лишенных как английской фанаберии, так и франко-итальянской подвижности. Стандарт немецкого буржуазного дипломата: аккуратно причесанный, солидный, полноватый блондин в коричневом пиджаке; без намерения чем-либо выделиться из толпы, но зато втихомолку весьма внимательный к окружающему, как и полагается представителю потерпевшего временную аварию империалистического государства.
Наконец, американцы. Как ни странно, в первый момент мы их не могли выделить чем-нибудь собирательным из остальной толпы «акул империализма». И блондины, и брюнеты, и длинные, и короткие, и толстые, и худые, и живые, и флегматичные… Они даже начинали нам казаться внешне более, чем другие, похожими на советских делегатов, приобретших здесь вид весьма европеизированный, после московских вольностей в костюмах. Но постепенно для нас вырисовалась отличительная черта: американцы наглы!