Он чутко знает, что, как бы он ни хотел итти по пути революции – его путь иной:
И вот он, не сумев пойти по пути революционного строительства – ушел один «к неведомым пределам» – в небытие, в смерть. (Штамп слов – штамп поступков. Не было творчества в поэзии – не было его и в жизни! «Слово, как таковое» отомстило за презрение к нему). У Есенина был некоторый талант. Если бы он умел управлять им, он мог бы стать одним из поэтов современья. Но в том-то и беда, что не Есенин владел своим талантом, а талант – Есениным. Прав тот, кто назовет Есенина поэтом. Но трижды неправ тот, кому вздумается назвать Есенина мастером. А ведь только большому и настоящему мастеру по плечу тяжелая задача – сделать свои стихи революционными. Есенин хотел это сделать. Он сделать этого не смог. Не есть ли это вторая основная причина его гибели?
Он жил и умер, как цельная психическая личность. Его психика была глубоко чужда современности. Как-то в разговоре он обмолвился: «Я византийскую культуру воспевал». Может быть в благодушное, византийски-спокойное время Есенин жил бы и процветал, но для революционно-переходной эпохи он оказался совсем не приспособленным. Советская культура ему не далась…
Он умер. Из факта его смерти мы обязаны сделать некоторые выводы. Кое-кто их уже наметил. В целом ряде газетных статей – где явно, где – намёком скользит мысль: мы все виноваты в том, что не отсрочили его смерти. И вправду: а может быть можно было это сделать? Может быть, литературная среда, вместо того, чтобы прививать Есенину все дурные замашки и навыки богемы, могла бы помочь ему установиться, организоваться, творчески сработаться с революцией. Ведь есть же в нашей литературной среде, несмотря на все ее недостатки, некоторое здоровое начало.
Есенин умер. Ему помочь уже нельзя. Но мало ли среди молодых поэтов – похожих на Есенина? Пять-шесть имен сразу приходят на ум. Литературным организациям и всем, кому есть дело до литературы, следовало бы подумать о них, об этих молодых, способных, по уже полуотравленных ядом богемы и «есенизма» поэтах. Следовало бы помочь им уйти из богемы в организованное советское писательство, от «небесной тоски» к более простой и нужной работе. А нашим псевдо-критикам не стоило бы вещать и каркать, как то, например, уже проделал в Ленинградской Вечерней Красной газете Г. Устинов: «Умер поэт… может быть слишком рано, но таков уж темный, проклятый закон, тяготеющий над поэтами… Есенин умер по-рязански, тем желтоволосым юношей, которого я знал»…
Это еще что за новые «законы» и смерть «по-рязански»?
Самое трагичное в смерти Есенина – это соблазн для множества русских неудачников. А Есенин, как нарочно и последние стихи в таком духе написал, да еще в традиционно-самоубийственной обстановке:
«В день самоубийства Есенин хотел написать стихотворение, но в номере гостиницы случайно не было чернил. Сергей Есенин взял нож, разрезал в нескольких местах руку повыше кисти, обмакнул в кровь перо и написал:
Какое надругательство над жизнью! Какие ненужные слова! Какой Сологуб водил рукой Есенина?!..
Тупое, беспросветное нытье Есенина и есенистов делает их «поэзию» воем кандидатов в самоубийцы!. Да, так жить, как жил Есенин, конечно, не ново. Современные поэты должны жить новой жизнью и надо сделать так, чтобы они хотели и могли жить этой жизнью и чтобы в их творчестве не осталось ничего от умирающего старого мира…
Пусть не подумает читатель, что я свожу какие-нибудь личные счеты с Есениным. Считаю необходимым здесь же заявить: познакомился я с Есениным в 1920 году в Баку и с тех пор не однажды встречался с ним в литературных кафе, у него на квартире, и никогда у нас не было никаких личных недоразумений, стычек, или чего-нибудь подобного. Есенин даже как-то написал мне на память заумное стихотворенье – вероятно, единственное в этом роде, написанное им, почему и считаю необходимым привести его здесь целиком:
Кроме того, совсем незадолго до своей гибели, Есенин написал мне следующие строчки:
«Крученых перекрутил (перевернул) литературу.