И, получив, с топотом вылетал на улицу:
— Вот это мадам! Гран мерси баку!
Антон Иваныч, отдуваясь и сопя, ползал из этажа в этаж по службам управления дороги, присаживался к столам и конторкам, наводил справку:
— В каком состоянии прошение о зачислении на службу путейского инженера Энгеля?
Выслушав отказ, неспеша шел в пивную, оттуда — домой, обедать. После обеда спал, проснувшись — кашлял, плевал, пил пиво, потом уходил в биллиардную.
Возвращался ночью, когда Анна Тимофевна, убрав комнаты, умытая и причесанная, считала выручку. Если был весел, садился за стол и неспеша писал новые прошения о зачислении на службу.
Анна Тимофевна смотрела на него тогда чуть дыша, застывшая, светлая, удивленная. Глаза ее были прозрачны и тихи.
Володька как-то сказал отцу:
— И охота вам пороги обивать, насчет службы? Чего вам не хватает?
Анна Тимофевна всполошилась:
— Как можно, Володенька, что это вы? Антон Иваныч — и без службы! Кому же тогда и служить? Только недоброжелание кругом и зависть, а то бы давно самое важное место…
Антон Иваныч взглянул мельком на сына, хмыкнул:
— Я по-привычке… да и скучно…
Потом хмуро уставился на Анну Тимофевну:
— А ты что волнуешься, ты? Что меня на должности сватаешь! Что я, — дармоед?
Она испуганно вскрикнула:
— Тонечка, господь с тобой! Да что ты подумал? Что ты, что ты, господи!
Он встал, потянулся и бросил неохотно:
— То-то!
Заходил по комнате взад-вперед, шаркая туфлями, дымя папироской. Потом надумал:
— Пойдем прогуляться. Что ты все дома, да в лавочке…
Анна Тимофевна чуть слышно пробормотала:
— Мне, ведь, хорошо, Тонечка. Пошел бы один…
— Ну, ну, собирайся! И ты, Володька. Всем семейством…
Анна Тимофевна засуетилась. В шкапу нетронутыми со свадьбы висели ее наряды и перебирать их было ново и радостно.
Антон Иваныч оделся раньше ее и, развалившись на кровати, прислушивался к шелесту платьев.
— Готова? — спросил он, приподнявшись на локоть и разглядывая Анну Тимофевну.
И вдруг захохотал:
— Володька, хо-хо-хо! Володька, нет ты только посмотри на нее, хо-хо! Она пудрится! Ты посмотри, хо-хо, нос-то, нос! Ах, ты, чучело… Пойдем, Володя!
И они ушли, шумно и озорно раздвинув по пути стулья.
Анна Тимофевна опустилась на кровать. Кругом нее на табуретках, по полу, и на постели топорщились оборочки, ленты, кружева и воланы. Из открытого шкапа пахло нафталином.
В темноте, неподвижная, тихая, она просидела до зари. Точно разбуженная ею, надела будничное платье, неторопясь, с любовью разгладила, сложила свои наряды, развесила их в шкапу и плотно закрыла его дверцы.
На восходе вернулся Антон Иваныч, и сразу стремительно побежало время, и день наступил полный, занятой и скорый.
И так чередовались эти дни, незаметные, короткие, и была в них радость.
— Анюта, пива!
— Тонечка, выспался?
И еще: сберечь копейками, пятаками, накопить пять, шесть рублей и невзначай, к слову спросить:
— Может, ты, Тонечка, купить что-нибудь хочешь?
И смотреть, как расправляются и ползут со лба на лысину его морщинки и слышать обрадованный смешок:
— Кха-ха-ак! Купчиха, право, кха-ха-а…
Осенью Володька перебрался с сушилок в комнаты. В дожди и холод играл с отцом в шашки, валялся на постели, скучал.
И вот этой осенью, когда холодные дни смели по взвозам на берег шуршавшие, как коленкор, листья, этой осенью нечаянно и просто пришел конец.
Подслеповатая лавчонка Анны Тимофевны стояла на взвозе, косыми оконцами поглядывая в реку. Вдоль берега, причаленные к неразобранным плотам, поскрипывали дощаники с горками полосатых арбузов. С полудня и до вечера дощаники разгружали поденщицы, перебрасывая из рук в руки скрипевшие на ладонях, как сходни, прочные, зеленые шары. По утрам из города набегали торговцы, лазали, прыгали по плотам и сходням, забирались в дощаники, волокли арбузы в корзинах и мешках на берег.
И здесь, как на базаре, нельзя было приметить Анну Тимофевну в поворотливой толпе, и здесь она отбивалась локтями от наседавших завистниц, голосила, рвала из чужих рук свою удачу, ничем не отличная от крикливых торговок.
В это утро — придавленное частым дождем — река завилась беляками, и ветер гонял их широко и шумно. Дощаники, точно насаженные на тугую пружину, подпрыгивали неровно, и глухо стукались об их бока растеребленные бревна плотов. Сходни закопались в береговой песок. Были они скользкие, как тесина, пролежавшая долго в воде, и кладь катилась по ним, как по льду.
Наложив через края двуручную корзину арбузами, Анна Тимофевна докатила ее почти до берега, когда, пробираясь на дощанике, кто-то толкнул корзину ногой. Она скользнула со сходней коротким полукругом и тяжело плюхнулась в воду. Один за другим на поверхность вынырнули и поплыли, покручиваясь, арбузы.
По берегу, на дощаниках поднялся крик и хохот.
— Багром их, багром, маманя!
Анна Тимофевна сбежала со сходен и, точно не слыша смеха, не задумываясь, вошла в воду. Берег был отлогий, кругом, точно раздерганная мочала, плавали бревна, постукивались лодки — к ним плотно прибило арбузы. По пояс в воде, Анна Тимофевна собрала их в корзину под немолчный, веселый хохот поречан, увязала кладь в тележку и потянула ее по крутому взвозу.
Непереставая хлестал ветер, и, как туман, колыхалась над землей густая сетка дождя. В размытой грязи ноги и колеса ползли назад — под-гору — и повозка была тяжела. На руках и вытянутой шее Анны Тимофевны выступили жилы, извитые и блестящие, как дождевые ручьи. Липкая, тяжелая юбка цеплялась за ноги, и переставлять их было так трудно, точно они были вправлены в колодки.
Анна Тимофевна только раз остановилась, чтобы вытереть лицо и передохнуть. И когда утиралась, ощутила на губах вкус соли и подумала, что вспотела. Но тут же по влажной щеке скользнула торопливая слеза, и она улыбнулась самой себе. И вспомнила, как пришла ей в голову притча — одна на всю жизнь — притча о жизни, которую надо пройти, и опять улыбнулась.
Потом злегла в намокшую ременную лямку, натужилась и, оступаясь, почти падая, потянула повозку выше.
Дома встретил Анну Тимофевну Антон Иваныч — хмуро и неприветно. Но сразу повеселел, окинув ее взглядом:
— Ах, чучело! Где это ты, а?
Переодеваясь, она рассказывала, как ловила в воде арбузы, и как ей было весело, и как она думала, что посмешит Антона Иваныча, вернувшись домой после купанья.
Антон Иваныч хохотал, а она, ожившая от его смеха, снова и снова повторяла рассказ, придумывая веселые подробности и принималась хохотать вместе с ним.
Наконец он отвел душу и сказал:
— Ну-ка, пивка, что ли, купальщица, ха-ха!
И опять побежал день, как всегда.
Но на другое утро время остановилось.
На обычный утренний зов Антона Иваныча Анна Тимофевна не откликнулась. Антон Иваныч покашлял, поплевал, закурил папироску и крикнул еще. Потом поднялся и, поругиваясь, зашаркал в кухню.
Там, заглянув в закоулок, где стояла кровать, развел руками и промычал:
— Г-м-м-н-да…
Анна Тимофевна спала.
Он подошел к ней, дотронулся до раскрытого плеча, потолкал ее:
— Что это ты?
Она вздохнула и забормотала что-то, но не проснулась.
Антон Иваныч приложил ладонь к ее лбу, снова помычал:
— Г-м-нда…
и побрел к сыну.
Володька протер глаза, привстал в постели и уставился на отца.
— Заболела наша хозяйка-то, Володя.
— Кто? Что?
— Анна-то Тимофевна.
— Ну, что Анна Тимофевна?
— Больна.
— Так я-то что же?
Антон Иваныч погладил себя по лысине, вздохнул и пропустил сквозь зубы:
— Ты бы пошел самовар поставил…
В окна пощелкивал дождь, и в комнатах было серо и зябко.
До обеда два раза из кухни долетел крик:
— Тоня!
Антон Иваныч подымался с кровати, надевал туфли и шел в кухню. Но Анна Тимофевна бормотала несвязное сквозь сон, и, постояв у ее изголовья, он уходил.
В сумерки она очнулась. Антон Иваныч присел на краешек кровати и спросил:
— Тебе, может, дать чего?
Она ответила не сразу, сухим, треснувшим голосом:
— Пить.
Но тотчас поправилась, точно испугавшись, что он уйдет:
— Ничего… сиди.
— Гм-м-нда… Жар.
Он положил руку ей на голову, откинув жидкие пряди волос на подушку. Она схватила его руку и крепко прижала ко лбу.
Он опять промычал:
— Н-да… Может доктора, Анюта?
— Нет, ничего, завтра встану, — прошептала она, улыбнувшись одними губами. Потом закрыла глаза и спросила: Как вы… нынче?
Потом опять начала бредить, не выпуская его руки.
Антон Иваныч попросил сына:
— Ты бы сходил к доктору, недалеко тут, видишь — без памяти.
Володька заверещал:
— Ну, куда теперь пойдешь! В такую погоду хороший хозяин…
Тогда Антон Иваныч стал собираться сам. Одевался он долго, как по утрам, кряхтя и покуривая, перекидываясь сам с собою словечками и замечаньями. Перед уходом, в дверях, обратился к Володьке:
— Хорошо сказать, доктора… А какого?.. Ты подай ей, в случае чего…
Раскрыл зонт и окунулся в сырую темень.
От земли подымалась холодная испарина, ветер кидал в лицо пригоршнями колючих капель, улицы были устланы лужами и пустынны.
Антон Иваныч зашел в пивную отогреться. Через час он опять появился на улице, постоял, запрятал поглубже в карманы пивные бутылки и направился домой.
Там, отряхнувшись от дождя, спросил:
— Ну, что?..
— Все тебя звала, — отозвался Володька.
Антон Иваныч пододвинул к постели больной табуретку и заглянул ей в лицо.
На нем лежал блеклый свет лампы, и оно было строго и просто, как лицо постника. Губы Анны Тимофевны шевельнулись и ему показалось, что она спросила:
— Ты?
— Да, я, Анюта, — сказал он.
Она вздрогнула и открыла глаза. Остановила на нем свой взор, но лицо ее не изменилось, только тени на нем переместились и посветлели, и вокруг рта заблестели мелкие капельки пота.
— Посиди, — чуть внятно сказала Анна Тимофевна.
И еще, погодя:
— Как ты… без меня… милый…
Потом опять закрыла глаза и часто, хрипло задышала.
Антон Иваныч подождал, пока утихнет, уляжется хриплое дыханье, но оно не утихало, и он задремал.
А когда очнулся — Анна Тимофевна вытянулась на спине непокрытая, прямая, и глаза ее — неподвижные, стекольно-желтые — были устремлены на него. В ту же секунду он ощутил на руке своей холодную тяжесть. Он вскочил и отступил на шаг. С его руки скатилась и звонко стукнулась о табуретку прямая рука Анны Тимофевны.