Господин какой-то храбро засиял панамой.
— Выжигать — испытаннейшее средство в нашей гражданской войне.
В январе от этого средства сгорела треть центральной части нашего города.
Здесь только успели обсудить известие, а уж кулебякоподобный огромный дом — гостиница «Виктория» — в кровь разбит шелестящими кулаками пожара, как будто не дым, а багровые кровоподтеки вспухают на коричневых стенах. Там внутри рвутся выстрелы, они кажутся умирающими внутри.
С улицы стоят мобилизованные и офицерский отряд.
Пулеметы глотали за лентой ленту, обводя тонким носом по черным впадинам вытекающих дымом окон: хорошо работают Максимы.
Залп из окон сорвал вдалеке листья: улице встретился городской сад; вдоль по улице шли пули, ломаясь у каменного фундамента ограды и дробясь по огромной глыбе какого-то памятника.
Дом задыхается дымом; комья удушья — гуще и гуще; гуще с шумом вырываются кверху клубы.
Залп
по листьям, по камням —
и взрыв одиночных выстрелов.
Неистовому небу пламя грозит тяжкими кулачищами, выласкивая крышу, тлея по стропилам чердака. Оно уже томится целый час, рвясь и толкаясь, не в состоянии прошибить необходимую брешь.
Залп.
Это — агония. Выстрелы и в самом деле рвутся внутри, не пробивая дымной брони, не ложась по булыжникам.
— Те-те-те! Это ведь они друг по другу.
— Передайте капитану Дуклееву: он фанатиков не видал, не верит.
Штабс-Капитан Дуклеев окончательно к ответу высох и сообщил:
— Недурно пляшут египтянки.
— Г-гаспада офицеры! — раздалась команда.
Вдруг на углу обгорелое окно исступленной судорожной рукой — какая-то фигура, обезумев, мелькнула в дыму — швырнуло охнувшую бутыль бомбы, от которой в озверелый шорох пожара (пожар озлился гуще) ворвался дребезг и лязг: лопались стекла; булыжники метнулись к стеклам.
— Берег голубчик на дессерт.
С грохотом оторванных у пламени выстрелов пожар тучнеет. Он пухнет, как Бахус, шатаясь над крышей, мгновенно пухлые выпуклости жирных мускулов резануло пламя; над крышей воцарилось зыблющееся множество дымов.
— Кончаются.
— Снимать пулеметы!
Отряд офицеров уходил к Кремлю, ведя впереди вооруженных мобилизованных.
— Этих голыми руками не возьмешь.
— А раньше-то? Их брали голыми руками?
— Как бы на другие дома не перемахнуло.
— Перемахнет!
Перемахнет. Перемахивает.
Горячкой и горячечной сыпью искр заражается побагровевший угол соседнего дома, сухие языки лакомо облизывают стены, на которых уже появляется легкое написанье дымков, пропадающих как симпатические чернила.
— Ну, теперь пойдет!
Оборачиваются; впереди кремлевские ворота.
— А все равно не жить. Пускай горит.
Визжал:
— Это черт знает… Кто приказал?
Капитан Дуклеев высыхал.
— Не могу знать. Кому в голову пришло? Подожгли, господин полковник.
С тыла Кремлю, там, где он горбом выставил зубчатую башню на взлете холма, вдоль реки пролегла садами Приречная улица, украшенная как бусами беспрерывным рядом пристаней.
В воротах пристани, теперь превращенной в военную выкатился полый желтый ком стали: автоброневик «ГРОМОБОЙ», принадлежащий морскому ведомству. В ворота его выставили на руках: мотор броневика был непоправимо испорчен; выписали из Петрограда новые части, но покуда не получили.
— Если бы он исправный был, этого бы не было.
Рядом с мертвым броневиком стыл усиленный матросский караул, сжимая прогретые потными руками винтовки.
Окружные сады тихи; тихи предместья; пристани ближние замерли совершенно; такой тишины здесь не было лет двести; так тихо бывает только на опушке огромного бора. Падавший из города шум глох в садах. Но броневик «ГРОМОБОЙ» недоверчиво поворачивал изредка в башенке, над черепом и скрещенными костями, пугливое дуло малокалиберного орудия.
Двор пристани уже с июля месяца охраняется от посторонних; на дворе безлюдно: нет и матросов; непривычное безлюдье настораживает; во двор со всех углов натыканы пулеметы; воздух кажется разреженным.
Сейчас осторожно сгружают второй батальон Советского имени Марата полка (это тот батальон, что был отправлен на пароходе). Небольшой пароход, везший красноармейцев, подошел незамеченным из города; город и Кремль были расположены вниз по течению реки, пароход пришел сверху; да и не до того. Но такова была сила этой духоты, разреженности, душившей и жегшей, что говорили хриплым шопотом, каким разговаривают в церквах старосты у свечного ящика. Сгружаясь, сбивались в закрытых помещениях: в складах, в конторе пристани, полурота осталась даже в каютах, дрожащих вместе с жаркой работой машинного отделения.
Красно-зеленая масса красноармейцев густо приправлена синими матросскими воротниками.
Повесть:
— «Утром приходила делегация от офицеров. Завели музыку: „Вы за что? Вы за кого?“. Нас матросов мало. Некоторые сдрейфили было. Офицеры, конечно, заливают, что все рабочие против Советской власти и хотят Учредительное Собрание».
— Ну, а вы что?
— «Нас, матросов, мало. Мы — ничего. Сказали, что как рабочие, так и мы. Прямого, конечно, ничего не дали понять, но сказали, что против рабочего класса мы не пойдем. Потребовали, чтобы нынче вечером разрешили собрание союза металлистов на заводе, мы там устроим совещание».
— Ну, что же, разрешили?
— «Сначала они закобенились. Но у нас в морской коллегии член товарищ Болтов, так тот их вокруг пальца обвел. „Да вы, — говорит, — не бойтесь“. Те конечно: „Мы и не боимся. У нас сила“. Ответа они прямого не дали, не запретили, а раз не запретили, то значит, можно собрание».
Красноармейцы куражатся.
— Значит, то да се, а так сказать, ничего особенного, в сущности говоря.
— Ну, теперь, конечно.
— «Что „конечно“. У нас тут нашлись сачки, провокаторы, человечка три. Баломутят братву: нас мало, рабочие за них, надо итти присоединяться. А тут мы еще военного комиссара в трюме спрятали. „Так его, говорят, надо выдать“. Подлецы. Ну, с ними долго Болтов не разговаривал. Их взяли и отвезли на баркасе к морю».
— Зачем?
— «Плавать учиться. В мешки еще здесь зашили, чтобы видели и не шебаршили. Баркас еще обратно не приходил».
Остро разнесся запах гретых консервов.
Сели обедать.
Шопот.
Проклятья:
В Бога.
В веру.
В крест.
В красной лакированной кают-кампании вооруженного судна «Молния» бело, как в ацетиленовом фонаре, от бледных лиц, волненья, тика и того пониженного шопота, который бьется во всех углах пристани, а главное от льющейся в иллюминаторы свинцовой сырости, которую сообщает солнечным лучам речная гладь.
— Придут опять или не придут до вечера?
— Забыли.
— Нет, не придут теперь. Третий час. Засуматошились. Не так-то легко взять одну инструкторскую школу.
— Эх, товарищи, что делает наша дезорганизация. Ведь нас, благодаря этому факту, голыми руками берут. Прежде всего надо держать связь. Ведь мятежники скопом нас одолели. А не соберись они скопом… Или мы бы были организованы…
Из трюма, спрятанный там с утра, пришел губвоенком Лысенко, он сбрил бороду, отчего стал малорослым и малолицым до неузнаваемости.
— Надо, товарищи, спасать положение.
Он твердо упирается в привинченный к полу стол.
— Завтра будет поздно. Войска, обещанные Калабуховым, пришли. Сегодня ночью надо, во что бы то ни стало, пробиться в Кремль.
— Легко вам говорить, тов. Лысенко. Как пробиться? Это не то, что, имея гарнизон, коммунистический отряд, роту чрезвычайной комиссии и инструкторскую школу, до мятежа довести город.
— Тов. Болтов, сейчас не пререкаться надо.
— Есть. Замолчал.
— Пробиться нужно и пробиться можно. Надо снять белогвардейский караул у ворот. Матросов могут пропустить, — ну, сказать, что они делегация, что ли. Их как своих считают.