— Я пойду, — сказал Болтов.
Еще никто не видит ночи. Поэтому все слова падают как пустые, полые, несбыточные. Но говорить о словах кто же будет?
— Э-э! Эге!
Мятеж закурился.
Мятеж вышибает за садами, поверх клубящейся зелени, синие мягкие шары дыма, вот уже раза два багровое пламя проливалось в голубое половодье осеннего неба.
— В чем дело?
Из города прибежали разведчики.
— Выжигают инструкторов.
Солнце уже свисало вправо, уже у обрубленных теней стали появляться ноги и из-за косого плеча вырастала голова; день от дикого, бешеного побеления, что было в полдне, стал наполняться какой-то густотой и до того раскалился, что начал рыжеть, при чем явно было, что он скоро охладеет, ибо так продолжаться дальше не может. В воздухе появился липкий и сухой запах, напоминающий смолу, смолой обесцвечивалась рыжеватость: пожары разыгрывались.
— Поручик Антипьев, сформируйте полуроту. Мне донесли, что на вокзал прибывают откуда-то большевистские части.
— Капитан Дуклеев, вы поведете туда же свой офицерский взвод.
Антипьев вышел на Кремлевскую площадь и начал, как на огороде, выпалывать солдат.
Не идут.
— Их — сила.
— Ничего, братцы, справимся. Завтра придет и к нам смена.
Краснолицый и плечистый штабс-капитан Солоимов хрипло ошарашил разговаривающих каким-то желтым визгом:
— Не рассуждать! Будете разговаривать, — вас перережут как баранов.
Минуты через три он привел Антипьеву целый взвод.
— Ведите и не позволяйте этим мерзавцам лясы точить. Они на шею сядут.
Антипьев засмеялся.
— Я с ними не на действительной службе: четыре года. Не успеют сесть. Я в бой иду, а там надо беспрекословно…
— Тем более, поручик. С богом!
Штабс-капитан Солоимов вернулся в консисторию.
— Разрешите доложить, господин полковник.
Не дожидаясь:
— Г.г. офицеры желтороты и миндальничают. А к вокзалу надо больше солдат. Там хороший эшелон, считать не меньше батальона. Нам надо два.
— Капитан Солоимов, вам защищать Козий Бугор.
— Слушаюсь, господин полковник.
Он повернулся к офицерам.
— Довольно в штабе сидеть. Здесь не парламент. Формировать части.
Идут за офицерами разрозненным шагом, винтовки несут как дреколье.
Козий Бугор от обезумевшего Кремля отодвинулся, загородился заметно — лишними. —
— Чорт ее знает, даль какая! —
улицами. —
— «Далеко от базы». —
по улицам уже издали сеялась перестрелка —
«Молодец Крамаренко»! —
и Антипьев погрузился в напряженную ходьбу.
— Ложись.
Козий Бугор — растянутая плоская возвышенность, отороченная с одной стороны полотном железной дороги — серым забором, в сером этом поясе красный кирпичный вокзал казался тусклой пряжкой; с другой стороны Бугор был обрезан рядом серых же домишек, пучащих пузыристые стекла на глинистый пустырь. Домишки эти теперь присели смешно и жалко — безответной толпой, моргая зелеными ставнями.
Пыльный блин у вокзала перерезан окопами.
— Большевики.
Приземистый вокзал надвинул крышу плотнее и ниже, скосил башенки — за большевиков! — он обезлюдел, он стал суровым, далеким, негостеприимным. А обычно до него полторы версты — не больше.
От кирпичного рыла вокзала маратовцы перебегают, зарываясь и ложась в иссеченный колеями суглинок.
За забором истерично верещат белые барашки паровозных свистков.
— Господин полковник, большевики у вокзала теснят.
Сломана недокуренная папироса.
По двору пронесли белую груду воззваний.
— Будем надеяться, что придут!.. успеют.
БРАТЬЯМ-КАЗАКАМ.
— Ну, это для мобилизованного стада.
— Едва ли командование успеет даже толком понять, что у нас делается. Связь все время поддерживалась слабая.
— Капитан Солоимов, прикажите сформировать еще две роты.
— Два взвода, господин полковник?..
— Я приказываю: две роты… — …Ну, сколько сумеете…
— Драться не умеют: кисель.
— Ну, как сумеют. До вечера продержимся.
Ну, а вечером?
А вечером — синь.
По сини потухающее пожарище. Пожар не пошел дальше: воля божья, ветер не туда; ветер дул в сторону зданий, погоревших в январе. Огромные головни и раскаленные кирпичи: Инструкторская Школа (гостиница «Виктория») и Губ. Комитет Партии (б. д. губернатора); дымились еще два-три дома рядом, обгорев.
А вечером синь.
От реки шел неломкий плотный туман, глыбами сырости и холодка обкладывая синеющие безогненные улицы. Туман шел с заливных лугов, растекшихся к дальним казачьим станицам: он оттуда мел на город этим диким безлюдьем. Город, истрепетавший весь день, заглушил днем и ночью пульсирующую электрическую станцию; по улицам словно прошелся пылесос, обсосавший тротуары, скверы, площади: все стало массивно, отряхнув налет праха, пыли; одичание и ужас поселились в массивах на ночь; началось это с первой темноты рано: часов с 7-ми.
По углам белые хлопья воззваний:
БРАТЬЯМ-КАЗАКАМ.
Без ламп в окнах, без уличных фонарей.
— Не зажигай, пожалуйста, света: стрелять еще будут.
— Жутко, мамочка.
— Ничего, завтра утром все решится: казаки придут.
Кремль еще не затихает, в бульканье летучих митингов погружены тусклые расплывы керосиновых фонарей. Но по весне оттаивает снег: расходятся митинги. Расходятся по городу ночевать — городские из мобилизованных, их никто не задерживает: некому задерживать.
За россыпью освещенных окон, в консистории, офицеры удушаемые многолюдством, толпятся, докуривая папиросы. Полковник Преображенский сидит усталый, морщины текут по лицу на его старомодный мундир — смешно: при полном параде поблекнуть! — он опустил голову, под редкими волосами, на которых остались еще следы редкого гребешка, светится слабый, мягкий человеческий череп. Полковник говорит хриплым рваным голосом:
— Господа офицеры! Ваши донесения я выслушал. Можете расходиться по домам…
Передохнув:
— Одну минуту подождите. Выслушал я… Слабо, господа офицеры. Организация никуда не годится. Это надо сказать прямо. Патрули на улицах есть?.. Я спрашиваю: есть? Капитан Солоимов!..
— Никак нет, Константин Григорьевич, послать некого.
— По домашнему. Плохо. Очень плохо. Нас можно взять голыми руками.
Покачал головой. Старик уже хотел распечь, но устал. «Хорошо бы остаться одному». С усилием он выпрямился, оглядел всех двумя яркими точками: очков.
— Ну, Бог не выдаст, свинья не съест. Поздравляю вас с первой и основной победой, господа!
— Ур-ра.
Внизу, в Кремле враждебный шорох пополз с губ:
— Ишь, галдят! Рады!
— Откуда их столько набралось?
— Когда же большевиков расстреливать будут?
— Ночью. Дай отдохнуть. За часовней.
Часовня шарахнулась в угол, под склон холма, к стене. Туда повернулись глаза. Там и установилась — кровавая традиция.
— Со мной останется только капитан Солоимов и дежурный адъютант. Дежурный офицерский взвод где?
— В бывшем доме священника.
— Хорошо. До завтра, господа. Пораньше. К 9 не опаздывать. Караулы надежны?
— Надежны, господин полковник.
Разговор в темноте.
— У меня, поручик, в голове как кинематографическая лента: вспыхивает. Однако у Козьего Бугра не затихают.
— Продержатся ли?
— Продержатся: там Антипьев и Дуклеев. А Крамаренко даже свой иконостас обнажил, снял с сорочки и повесил на указанное место.
— Д-да. Только мобилизованные — не солдаты. А эта буффонада с орденами лишнее. И на сорочке носить и теперь надевать. Раздражает это зря.
— Пожалуй. А я ничему не верю. А вы заметили, что сегодня дрались только у гостиницы «Виктория» и около губернаторского дома? Чрезвычайки как не было никогда.
— Разбежалась. Ну, она еще явится.
— Да, с таким настроением не побеждают. Кто это сказал? Не помню. Если Чрезвычайка, по вашему, явится, — то зачем вы участвуете?