— Как же! Как же! За переподготовку взялся заведующий культурно-просветительным отделом Усерднов.
— Усерднов? — испуганно спросил Азбукин: он знал Усерднова.
— Да, он вчера в заседании правления три часа читал обращение центрального комитета и другие циркуляры о переподготовке.
— Значит, и отдел, и правление?
— Да, с двух концов… поджаривать вашего брата будем.
Секциев сострил, но его острота походила на упражнение: кошке-игрушки, а мышке-слезки.
— Вы, Иван Петрович, человек авторитетный в наших сферах, вы и на губернские съезды постоянно ездите, — скажите, что выйдет из всей этой переподготовки? — спрашивала бедная мышка.
— Дело серьезное. Страда. А осенью экзамены. И если кто… Понимаете?
Совсем обезкуражило Азбукина. Мысль о провале мелькнула у него. А Секциев еще утемнял краски.
Азбукин подавленно молчал.
— Да, товарищ Азбукин, дело громаднейшее, можно сказать. Все должны переподготовиться. Тут, брат, не увильнешь. Все.
— Да, товарищ Азбукин, во всем мире должна произойти переподготовка. Самое мировоззрение человека должно измениться, должно стать марксистским. Вы слыхали о нашем кружке?
— Слышал.
— Так вот, этот кружок будет переподготовкой всему Головотяпску. Мы головотяпца в марксиста превратим. Прочие переподготовки будут представлять только отдельные струи в нашем марксистском устремлении.
— Значит, если записаться в кружок?
— То и переподготовка не нужна будет. Кого заставят плескаться в незначительном ручейке, ежели он в состоянии плыть по большой реке? Даже…
Тут Секциев хотел было добавить, что марксистский кружок — кратчайшая дорога в партию, но умолк.
Вскоре, однако, он продолжал бодро и радостно.
— Пять с лишним лет в Головотяпске существует коммунистическая партия и советская власть, и, надо признаться, что все головотяпские коммунисты прекрасные практические работники…
Секциев с удовольствием подумал, что похвала может достигнуть ушей тех, к кому она относится.
— Они много потрудились над водворением советской власти, они самоотверженно собирали продналог, проводили двухнедельники, субботники, они герои, подвижники но…
Секциев помахал рукой, словно хотел облегчить себе и собеседнику перевал мысли.
— Но какие ж они теоретики? Им недостает идеологии. Они, в сущности, незнакомы с марксизмом. А марксизм это, понимаете ли, как душа в теле. До сих пор здесь, в Головотяпске, было пустое место. Мы заполнили его. Мы дадим идеологию головотяпским коммунистам. Мы будем учителями этих зарекомендовавших себя практиков. Что может быть выше, почтеннее данного служения?
— Записаться разве в кружок? — мелькнуло вдруг у Азбукина.
— Кружок разрастется, — продолжил Секциев. — Я вижу это. Он будет своего рода закваской, которая заставит бродить головотяпское тесто. Мы разбудим Головотяпск. Мы мещан головотяпских превратим в марксистов. Мы…
В соседней комнате комсомольского клуба неожиданно грянули бурные звуки марша — того самого, который играют в Головотяпске во время всяких торжественных шествий. Секциев вздрогнул и перестал ораторствовать. Азбукин вздрогнул: ему жаль было, что так некстати прервали уверенную речь новоявленного головотяпского марксиста. А звуки марша все неслись и неслись… Будто в уютную и мирную, чуть спросонья, комнату ворвалась толпа забияк-мальчишек, и они, не зная, куда деть свою юную энергию, шныряют по комнате, подпрыгивают, сдвигают мебель, кричат, смеются, дерутся.
Секциев взглянул на часы.
— Через полчаса собрание городского месткома. Надо сбегать домой скушать яичко. Я утром и вечером съедаю по яичку.
Азбукин, оставшийся в одиночестве, предался печальному раздумью. Его начала упрекать совесть в том, что он с корыстными целями хотел попасть в марксистский кружок. Совесть говорила довольно таки бесцеремонно:
— Разнесчастный ты шкраб! Чего ты возжелал? Карьеры? Хочешь таким образом избежать переподготовки? Вспомни прежние суровые времена, когда ты три лета подряд отхватывал босиком, когда у тебя по неделе хлеба во рту не бывало. Вот тогда ты точно был Азбукин, и мне приятно было итти с тобой нога в ногу. А теперь?.. Право, если возникнет еще раз у тебя подобное желание, мне будет стыдно показаться на улице-то с тобой. Бросайся, брат, вместе с другими и на равных основаниях в пучину переподготовки.
Разговор с совестью был куда неприятнее разговора с Секциевым. Азбукин резко оборвал его, встал и ткнулся головой в дверь, ведущую в соседнюю комнату. Там, на эстраде, собралась группа комсомольцев обоего пола. Кто-то наигрывал на рояли. Приятный баритон ухарски отбивал:
И как бы поднимая брошенную перчатку — вызов на состязание, женский голос чеканил в свою очередь:
На эстраде раздалось: бис, браво, товарищ Мэри. И шумно заапплодировали.
Потом долговязый комсомолец сказал картавя, но весьма внушительно:
— Товагищ Мэги. У вас — талант. Поздгавляю.
Мужской баритон, которому не аплодировали, обиженный успехом своего соперника, снова вылетел наперед:
— Ха-ха-ха, — завился женский смешок. — Родионов, сами придумали?
— Сам, ей-богу, сам — уверял баритон. — Вчера, вижу лежит клочек бумажки. Дай, думаю…
Но его прервал ядреный, побеждающий голос:
Гомерический хохот потряс зал. И опять крики: бис, браво.
Азбукин невольно был увлечен весельем собравшейся молодежи. Он даже несколько попятился от дверей, чтобы получше разобрать то, что происходит на эстраде. Но в темноте видны были лишь силуэты, да на стене, немного фантастически, обрисовывалась бесконечная хартия прегрешений, за которые наказывались комсомольцы, и чудилась за этой хартией древняя-предревняя, христиански-знакомая голова с лукавыми рожками.
Вот куда-бы записаться, — с тайной завистью помыслил Азбукин. Но сразу же с тоской вспомнил, что ни один комсомол в мире не примет его потому, что он уже пережил предельный возраст, что уже седые волосы есть у него на голове.
Пропели, верней, отрубили, еще ряд частушек, и сумрак зала, просверленный золотыми точками папирос, время от времени раздирался жизнерадостным смехом.
— Товагищи! — обратился высокий комсомолец. — 30-го апгеля у нас в Головотяпске состоится конгесс молодежи. Будут представители Польши и Чехо-Словакии. Товагищи, не удагим лицом в гьязь. Устгоим такой вечег самодеятельности, чтобы о нас заговогили в губегнии… даже в Москве.
— Устроим, устроим, — подтвердили все.
— Товагищи, угостим их на славу. Я уже исполком просил дать на это сгедств. Отпускают 50 пудов ячменя.
— Ура! загремело под потолком. — Качать ответственного секретаря.
На эстраде поднялась дружная возня, сопровождавшаяся шутками, смехом. А приятный баритон той порой уже наяривал составленную им экспромтом частушку:
— Возьмем! — крикнул ответственный секретарь. — Пусть бугжуи больше копят. А у нас, товагищи, завелся поэт. Пгекгасный поэт. Качать поэта!
Опять возня, но только уж около баритона. Во время этой возни, через дверь напротив волчком подкатился к эстраде какой-то человек.
— Товарищи, — раздался его голос, напоминавший голос недавно приучившегося кукурекать петушка.
Все притихли.
— Товарищи. Сообщаю вам последнюю сенсационную новость. У нас скоро будет произведено всем комсомольцам испытание по 12 предметам.
— Испытание?! По 12?! Неужели? — выпорхнуло со всех сторон.
— Да, по 12-ти. Азбука коммунизма, советское строительство, история партии, биография вождей и прочее.
Неловкая тишина, скрадываемая только тьмой, сожрала, не жуя, прежнее веселье.
— Тогарищи, — попробовал все же ободрить голос ответственного секретаря. — Не падайте духом. В нас много юношеского огня и погыва, но нужен матегиал для того, чтобы постоянно мы гогели. Нужна подготовка, товагищи. Ггызите молодыми зубами гганит науки, как сказал товагищ Тгоцкий.