«Сказ» Ив. Рукавишникова, одного из первых революционеров-современников в области поэтической формы (в смысле разрушения книжно-классических приемов писания стихов), вызван необходимостью поставить народный «напевный» стих в ряды тех живых маяков, на которые будет держать курс корабль нашей современной поэзии, ушедший от мертвых берегов «силлабо-тонической, „глазной“ системы стихосложения», но еще не приставший к новым берегам живых, слуховых, подлинно поэтических приемов «слагать стихи», т.-е. организовывать речь, (а не «слова», «звуки», «стопы» и т. д., как полагают некоторые из современных поэтических «школ» и «направлений»).
Вскрывая не только метрические и ритмические возможности напевного стиха, автор обращает большое внимание и на самый «напев», т.-е. на поэтическую мелодию в своем произведении, закрепляя за ним своеобразную декламацию, стоящую между пением и говором, отличающуюся от театрально-эстрадной читки и обусловленными метро-ритмо-гармоническими, а не смысловыми данными «Сказа». («Гармоническими» — употреблено здесь в поэтическом, но не музыкальном смысле. Поэтическую гармонию следует понимать как выявление законов последовательного сочетания речевых звуков, что в силлабо-тонике путалось в понятиях «звукописи», «аллитерациях» (littera — буква, но не звук), «рифме», «инструментовке» и т. п.)
Занотированный в доминанте большого хорея (DP2/-) «Сказ» Ив. Рукавишникова начинается так: (даны лишь метрические поэтические ноты. Мелодические же, из-за типографских затруднений, пока приведены быть не могут).
DP2/- 
Налетел топор да на острый сук.
Наскочила подкова на булыжничек.
Уж ты воля, ты, воля, ты, воля моя!
Были туги орешки Терешке.
Уж никак то он с ними совладать не мог.
Сидел голодом Терешка, да плакался.
Кто Терешку жалел, кто насмешничал.
(Стопы, рассеченные типографским переносом строки, следует читать так-же, как и все остальные, слитно. Напр.:
«сук. Наскочила» «Терешке. Уж никак».
(Долгота слога, обозначенного нотой 
равна долготе 2-х слогов, обозначенных нотами «◡»
Счет — ра́з, два, три, четыре).
30 марта 1924 г.
Москва.
СКАЗ СКОМОРОШИЙ
про Степана Разина, про Мухоярова князя, про дочку его Катерину да еще про стремянного Васюту.
В шести песнях с присказкой и концовкой.
Налетел топор да на острый сук.
Наскочила подкова на булыжничек.
Уж ты воля, ты воля, ты воля моя.
Были туги орешки Терешке.
Уж никак-то он с ними совладать не мог.
Сидел голодом Терешка да плакался.
Кто Терешку жалел, кто насмешничал.
Изловчился Терешка, побил орешки.
Кушай, Терешка. Твои орешки.
Чего взять не горазд, то не дадено.
Уж ты воля, ты воля, ты воля моя.
Нездоров был Феде жареный гусь.
Ты едал-ли, Федя, едал-ли гуся?
— Я гуся не едал, от Васютки слыхал,
А Васютка видал, как его барин едал. —
Нездоров был Феде жареный гусь.
Поел Федя гуся. — Ну, здоров-ли Феде гусь?
— Ничего себе гусь. Да и вкусный какой. —
Уж ты воля, ты воля, ты воля моя.
Взяли воры Тараску.
Уж и воры лихие Тараску подпаска.
Просят покорно, наступя на горло:
— Уж ты дай-отдай нам Тарас,
Что припас ты в клеть не про нас.
— Хорошо, грит Тараска, отдам,
Все одно, что мне, что вам,
Что купить, что взять, что слямшить,
Только ключик от клети затерямши.
Уж вы дайте мне воры топорок,
Отшибу я у клети замок. —
Дали воры топор. А Тараска, хитер человек,
Топором ворам башки посек.
Ах ты воля, ты воля, ты воля моя.
Присказку ладно да складно повесть,
Глянь-поглянь и полдела есть.
I.
Жили привольно князи да бары.
Девки их румяны, кони чубары.
Жил на Москве Мухояров князь.
Вон, мол, куда наша песня повелась.
Реви, Данилка, в сурну громчее; Гаврилка, пляши горячее. Небось, шапку не потеряешь, волосяная — своя, сапогов не стопчешь — своекожаные.
У Мухоярова у князя высоки хоромы.
Полны ухожи, полны закромы.
Сорок сороков одних чашек золотых,
Пол сорока жеребцов проездных.
Не по нашенски жил князенька. Инда завидки берут. А у нас и всей-то медной посуды гребень да пуговица, всей-то рогатой скотины таракан да жуколица. Покажь, Гаврилка, девкам бодущего таракана.
Князь Мухояров богат да силен.
Что душенька запросит, все делать волен.
Всех-то он могутней, в миру-ли, на войне-ли,
За столом-ли брашным, на мягкой-ли постеле.
Ну и то сказать, родись он не в княжом дому, и всего-то был-бы конного полку пешей кобылой под литаврами. Знаем мы ихнего брата.
А я и шел-бы воевать,
Да лень саблю вынимать.
У Мухоярова у князя красавица дочка.
Румяна, что твой розан; бела, что сорочка.
Шелки шемахански, подвес вырезной.
Звать Катериной, величать княжной.
Эй, молодуха! Чего над Данилкой подсмеиваешься. Мекаешь, стар? Не смотри, что с плешинкой да с сединкой; он у нас еще молодой совсем, шкура не ворочена и голова всего-на-все первая на плечах. Жених!
Звать, стало-быть, Катюшей, величать княжной.
Уж так-ли полюбился ей Вася стремянной.
Поздней ночкой встанет, в сад заглянет.
Ночка холодна, уж и цветик вянет.
Ну да уж согреются, до свету целуются.
Глазками красуются, ручками милуются.
А что бы того — ни-ни. Примечай, девки, мотай на ус.
На заре Катюша в постелю пухову.
Плачет-разливается: Вася больно люб.
А про то не молви и попу на духу.
Женишок ли Вася? Князь-то чай не глуп.
День за́ день боле сохнет княжее отродие.
И с румянца спала. Вчуже жаль.
Говорит княгиня мать: — князь, ваше благородие,
Уж княжна то наша, слышь, не влюблена ль. —
Князь на то крякнул, бороду погладил
И такую-ли речь наладил:
— Ваше благородие, дескать как вы мать,
В бабьих завирушках должны больше понимать.
Ну а про то, что я моим умишком ведаю,
С соседом покалякаю; я ныне у него обедаю. —
А сосед евоный старик воевода.
Богатей и тоже княжого заводу.
Ты чего, парень, лезешь! Не трожь, мол, цымбал. Не твоих памороков дело. Отваливай что-лича, разиня.
Как про то про самое заслышала княгиня,
— Грех, грит, да беда, грит, на ком не живет. —
Ну стелет да мелет, врет да плетет.
Потому как грозен был князь. Разъелся на даровыхъ то хлебах.
А князь грит: — пошла, грит, Катюше доложи,
Княжне мою волю княжую скажи:
Отец, дескать, дочечке найдет женишка,
А дочечка пусть перетерпит пока. —
Пошла мать княгиня, пошла в теремок.
— Здравствуй, грит, дочечка, — А той и невдомек.
— Что мол, матушка, что мой свет,
Что ваше благородие изволит приказать?
— Твому благородию отцов завет:
Сидеть, хорошеть да суженого ждать.
— А суженый, мамашенька, мой суженый кто? —
А та ей: — Воевода, мол, похоже на то.
То девка заслышавши, белее плата стала.
Склонилась былинкой, и на пол пала.
Не вздыхай, девки, смотри веселей. Песня наша не кончена.
Коротко-ли, долго-ли, со свадьбой порешили,
Девку болезную как в мешок зашили.
II
Вот как о ту пору в лесах за Волгою
Ранним-ли утром, ночью-ли долгою
Он и сокол ясный, он и черный вран,
Думу думает Разин Степан.
Как Волга, наша Волга, та дума широка,
Как море Хвалынское, та дума глубока.
Слезой народной вспоена, огнем да железом.
Уж так-ли подошло, что вовсе до зарезу.
Как буря та дума, как буря-ураган.
Народ родной оволить задумал Степан.
Он три года таился по дальним по чащобам.
Помошничков разбойничков высматривал в оба.
До сроков таился. А как сроки подошли,
Народу объявился близь Калмыцкой земли.