…Когда в открытую верхушку чума сребролобый месяц уставил свой хитрущий глаз, тунгусы, досыта наговорившись, погружались в сон. Не так-то сразу заснул Пиля. Не так-то сразу и любопытствующий месяц откатился прочь — наступающее утро не спеша толкало месяц к низу.
Пиля, засыпая, слышал медовый шопот молодой своей жены:
— Вот завтра посмотрю, бойе, станет ли меньше твоя башка. Эх, дурной, дурной…
Как заснул Пиля улыбаясь, так с улыбкой и проснулся. Но когда открыл глаза, лицо его вытянулось, и нижняя челюсть сама собой отскочила: пред ним, грузно опираясь на палку и посмеиваясь, стоял жирный-прежирный старик-якут Талимон.
— Ладно спишь, — сказал якут и захихикал, — так спит медведь в берлоге.
Пиля вспомнил, что должен якуту много денег, а старик крутой, беда.
— Ты, вижу, женился? — строго спросил якут, опускаясь у потухшего костра.
— Нет, — ответил Пиля. — Я бедняжка… Где мне…
— Нет? Хорошо сказал, очень хорошо сказал. А почему же с женщиной в одном мешке спишь?
Пиля робко пощупал меховой мешок, в котором лежал и, толкнув в бок пробудившуюся Го́йлю, виновато проговорил:
— Женился… Забыл совсем… Маленько женился. Верно.
— Давно?
— Да-авно, — неизвестно для чего соврал Пиля.
— Когда же?
— Вчера, маленько…
Быстрым оленем выскочила из мехового мешка Го́йля, приподнялась на цыпочки и крепко по-молодому потянулась, потом пошла за снегом, чтоб согреть чай. Круглая, как у огромного филина, голова старика повернулась вслед Го́йли, и черные, живые глаза заблестели похотью. Он причмокнул губами, прищелкнул языком и спросил вылезавшего из мешка Пилю:
— Где достал, сколько калыму давал? Баба хороша, карауль бабу.
— Баба ничего. Ладная баба, — ответил Пиля. Он встряхнул мешок и в раздумьи остановился, с опаской посматривая на якута.
— Год нынче худой, белка худая, улов худой, — начал Пиля пискливым голосом. — А я тебе, бойе, должен ой, как много… Как и быть, бойе, как и быть… Я бедняжка есть…
— Баба моя старая, худая, живот отвис… — в тон ему, так же пискливо ответил Талимон, и смешливые морщины пошли от глаз по всему лицу. — Понял?
Весело, шумно вошла Го́йля. За нею три собаки.
— Геть, геть! — кричала на них. — Пиля! что-ж ты стоишь, как горелый пень. Почему погас костер? Почему гость сидит в холоде? Ну, ну!
В чуме мороз, но вот заклубилось трескучее пламя, мороз ходу, ходу, и вскоре такое тепло сделалось, что Талимону пришлось снять лисью шубу. Красная суконная рубаха, через всю грудь две серебряных цепи: одна с большим крестом, как у попа, другая с часами; вокруг тугого живота серебряный с насечками пояс, руки в золотых перстнях и кольцах.
Бросив острый взгляд на якута, Го́йля услужливо засуетилась: гость богатый, может даст денег, может — подарит кольцо. Го́йля быстро заплела черные густые косы, быстро надела шитый бисером нагрудник-ха́лми: гость знатный, пусть смотрит, пусть любуется ее красой.
А Пиля сидел, повесив нос, шлепал толстыми губами и боялся взглянуть в глаза богатому купцу.
— Баба моя совсем износилась, — посматривая на круглые бедра Го́йли, говорил гость, — а я хоть стар, но еще крепок, как три сохатых. И золота у меня много. В тайге закопано и там, и там…
— Куда идешь, бойе́? — спросила Гойля.
— На ярмарку. Мой караван — сто голов. Остановился недалече. Гляжу — чум, слышу — собаки лают. Ага, думаю, стойбище. Вот пришел.
— Угощенья у нас нету… Я бедняжка есть… — засюсюкал Пиля.
— А вот, — сказал якут и развязал огромную суму.
— О-о! — враз вскричали тунгусы. — Огненная вода! Вино!..
— А вот, — проговорил якут, выкладывая большой кусок сахару, копченые оленьи языки, связку баранок.
— О! Само слядко! — вскричала по-русски Гойля.
— Сахар, — гортанно сказал старик, — он сладок, как женщина с розовыми щеками… Нет, женщина, в сто раз слаще. Когда она целует… о-о, тогда — защурился старик и поцеловал воздух.
— Зачем так говоришь?! — прервала его женщина, раскусывая сахар и раскладывая всем по кусочку. — Ты старый, у тебя жена, дети, внуки.
Якут захихикал, подбоченился и сказал веско, с расстановкой:
— Молодое дерево гнется, старое — твердо, как железный кол.
Но вот вскипело все, сварилось, и чарка с водкой пошла по рукам. Все веселей и веселей становился Пиля, все громче, задорней хохотала его жена. Толстощекое лицо якута стало красным, лоснящимся. Он хохотал вместе с Го́йлей, незаметно подмигивая на тунгуса, заводил песню, бросал и все чаще поддавал вином пару.
— Пиля! — крикнул он сквозь смех. — Смотрю на тебя и дивлюсь. Много людей пересмотрели мои глаза, такого впервые видят… Да ты бы взглянул хоть раз на себя в воду, что за образина. Тьфу!.. Ты не сердишься? Я тебе большой друг, и ты мне друг… Ну, зачем тебе жена, ну, зачем, скажи?..
Пиля враз перестал смеяться.
— Хорек и тот знает, пошто сделана жена, — оттопырив губы, процедил он.
— Ха-ха! Хорек!.. — воскликнул якут. — Из хорька чиновник шубу шьет, а твоя шкура шаману на бубен разве.
Пиля отвернулся, прикрыл лицо руками, засопел.
— Обидно, обидно это… Старый барсук ты, вот ты кто!
— Ха-ха-ха!.. Я барсук? — по злому захохотал якут. — А долг? Нешто забыл, сколько должен? Подай сюда! А нет — в тюрьму!
Го́йля испугалась, дрожащей рукой сует в самые губы Талимону вина:
— На, выпей, бойе́, выпей.
И сама пьет, проглотит водку, встряхнет головой, сережки звякнут.
— Ты не сердись, друг, я бедняжка есть, — умиротворенно сюсюкает Пиля.
— И ты не сердись… Я тебя люблю, я тебе весь долг прощу, отдай мне Го́йлю.
— Как можно! Что ты! Ты сдурел? — хрипло сказал Пиля.
— Отдай. Я твой друг. Я буду тебя любить. Ты двадцать оленей давал за нее калыму, я тебе дам сорок. Дам сто!
— Торгуй у шайтана дочь. Разве мало тебе баб? Ищи.
— Я нашел.
— Как бы мой нож не нашел твое сердце! — возвысил голос Пиля, и глаза его перекосились. Отточенный нож валялся у костра, манил. Рука Пили заиграла.
— Ну, спасибо, друг… Так то ты уважаешь меня, — оскорбленным голосом сказал якут, вздохнув. — Разве я на вовсе прошу Го́йлю? Я не на вовсе. Эх ты…
— Не на вовсе? — спросил Пиля. — А на долго ли? — голос его вилял.
— На месяц.
— На месяц? Нет на месяц нельзя.
И Го́йля подхватила:
— Как можно!.. Нельзя… нельзя! На-ка, бойе́, выпей. На еще.
А Талимон подкатился к самому Пиле большой копной, сел на корточки, руки положил ему на плечи:
— Мой батька уважал твоего батьку, моя бабушка уважала твою бабушку. Пошто меня уважать не хочешь? Эй, Пиля! Самый лучший друг… Ну, а на неделю можно?
— Нет.
— Ну, на день?
— Нет! — упорно, резко рубил Пиля.
— Ну, на час?..
— На час? — переспросил Пиля и, упираясь пятками, немного отполз от якута.
Тихо стало. Словно застыло все. Даже звериный жир на горячей сковородке перестал трещать, и языки пламени к земле приникли.
— На час ежели — можно, — просто, от всего сердца сказал Пиля. — Корыстно ли? На час можно. Чего тут…
Как затрещит на сковородке жир звериный, как взметнется пламя, и гиканье, и песня. И сам Пиля пляшет, и Го́йля пляшет, и старый Талимон трясет толстым животом. И смех, и слезы, и собачий вой. Вина! Дайте Пиле огненной воды. Еще, еще! Э-эх!! Чум пляшет, земля трясется, белый снег под ногами вьюгой вьет. Вей-вей-завивай. Пуще, пуще! Э-эх!!
Упал Пиля и хохочет. Хохочет, хохочет. Схватил Пиля за шиворот собаку, целовать стал. Подполз к деревянной ступе, что сулихту толкут, целовать стал. Плачет и целует, плачет и целует, хохотать стал: он самый сильный, самый богатый. Его жена самая красивая. Две урбахи, три урбахи… Ха-ха-ха… На час, корыстно ли… Где Го́йля? Где Талимон?!.. Стойте, ужо… Амиткалле… Амиткалле!.. А, шайтан, попался!?
Агык!!
И словно сохатый в яму — ух! По чуму пьяный Пилин храп пошел
Вот и весна явилась. Журчат ручьи. Под солнцем журавли плывут. Проснулась тайга, стряхнула зимний белый сон, позеленела.
Пиля один. Не встретил весну. Ушла весна и не простилась.
— Мошенник… — не сходит с языка у Пили слово. На час брал, совсем тащил.
Дни идут за днями. Трава. Цветы. Белки хо́ркают, птицы свирельные песни завели. Солнце жаркое, солнце светлое.
А Пиля один, нет Го́йли.
Думает Пиля думу неотвязную, утирает рукавом глаза: