— Хаз… Хаз… Четвертая буква какая? Хазыбулин? Какой водопроводчик? Да вы с ума, что ли, повскакали, дьяволы?..
(Алекс. Павл. раздраженно закрыла дверь.)
Rabutin. — Quel horreur! Kasibulin? Comtesse, qu'est que ca signifie?
Ухтоксина — Peut etre fusil?
Наталья Петр. — Он конечно заболел, Саша! Что же теперь делать? (Смотрит в окно) Все солдаты… костры. Теперь они сожгут Петербург! Саша, ты сердишься на меня?
(Стук пулемета.)
Алекс. Павл. — Ступайте… Вот-вот! Вот и подстрелят…
2 старуха. — Кого?
1 старуха. — Тебя, матушка!
2 старуха. — Меня… за что?
1 старуха. — Они найдут за что! (Смеется) Егозлива ты, матушка!
Наталья Петр. — Он непременно заболел, Саша! Я все-таки пойду! Nikolas, что ты со мной делаешь? Как я устала, Саша!.. и голова болит! Ты не сюда кладешь валета! Даму сюда, и тогда освободится место… Дайка мне!
Алекс. Павл. — Как ты мне надоела с своей мигренью, кузина!
1 старуха. — От мигрени карандаши раньше бывали. Потрешь, и пройдет!
Ухтоксина. — Maintenant ils viendront nous chercher?
Алекс. Павл. — Это какой-то сумасшедший дом! Да где же Машка-то? (Вошла Маша. Ворвался и прервался гул) Да закрывайте же дверь, Маша!
Маша. — Вот, по рыбине на брата дали… еле выпросила. Счас ихний старичок проехал. Сбираются, зерфикс!
(Раздает воблу.)
2 старуха. — Машка, ты меня терзаешь! Не ихний, а их, их, их… Дай и мне!
Маша. — Да уж нечего тут! (Ухтоксиной) Погоди, барыня, я тебе нарежу! (укорительно) Эй, куда тянешься? Ведь уж взяла одну. И не совестно?!.
1 старуха. — На завтра запасаюсь! (Смеется).
(Вдалеке ссора.)
Rabutin. — Ухтоксин, вы опять сьел мой клеб!
Ухтоксина. — И вовсе нет, вовсе нет!
Маша. — Фу, какая дрянь! Так и норовит, прости господи… то куклу отымет, то на подушку плюнет. (Прокричала в раздражении:) Сосете вы меня, ведьмы! Ну, чего, чего вы? Кто кого обидел?
Алекс. Павл. (1 старухе). — Отодвиньтесь, пожалуйста, вы же брызгаетесь! Какие вы все противные с этой воблой!
1 старуха. — Подумаешь, фря!
(Старухи обиженно отходят к окну. Разговор у окна:)
— Все солдаты!
— Это не солдаты, а самокатчики…
— Вы все выдумываете от старости! Самокатчиков не бывает.
Наталья Петр. (робко) — Саша, отпусти меня! Мне надо, уверяю тебя. Если он поедет в Ефремовку, его убьют на дороге! Там все мужики. Мужики, когда они в этом, в солдатском, они ужасны. Они притворяются смирными, а внутри… Ой, как сердце заколотилось! У тебя бывает? вдруг заколотится… пу-пу-пу… и вдруг вниз. Когда три года назад убили великого князя Сергея…
Алекс. Павл. — Его убили не три года назад, а семь лет. Ты все путаешь. Совсем дитя стала!
Наталья Петр. — Прости, прости… но не все ли равно, раз его убили! Nikolas был тогда такой маленький. Мы уехали ночью, а позади горела усадьба. Nikolas плакал. А он ведь красивый мальчик! Правда? Когда в Царском, на смотру… (стрельба) Саша, пуля может пробить стену?
Алекс. Павл. (раздраженно). — Конечно, может. Пуля все может!
Наталья Петр. — А я совсем не боюсь: мне все равно стало. Я пойду, я уж старая. А как странно, кузиночка! Время: это грустно. (Напевает) When we two parted, in silence and tears… Это Верочка пела в Ефремовке, помнишь? Чудаки все какие. Предводитель Казаров, помнишь, за полчаса до обеда надевал фартук и бежал на кухню пробовать соусы. И все прошло, ничего нету. In sekret we met; in silence I grieve… А ведь у Верочки был голос, правда?
Алекс. Павл. — У Верочки? Да… Но ты сама-то не фальшивь, пожалуйста! Вот теперь выходит. Семерка, шестерка, пятерка… а двойка сюда. Она уже семь лет как умерла, твоя Верочка. Вертушка была!
Наталья Петр. — Да ведь и ты была вертушка, Саша. Кисловского помнишь?
Алекс. Павл. — Какие глупости!
Наталья Петр. — А, знаешь, ведь он в меня влюблен был!
Алекс. Павл. — У него вообще был дурной вкус. Одна его курчавость чего стоила!
Наталья Петр. — Вы дерзки, кузина!
Алекс. Павл. — Я люблю правду. А у вас всегда блестел нос… как солдатская пуговица!
Наталья Петр. — Вы злая, злая… и лжете как прислуга! (Сбивает ей карты).
(Суматоха. Выстрелом пробито окно. Растерянная тишина.)
2 старуха. — Маша, что… что там происходит? Ведь это все твои… твоя родня! Солдаты, пожарные…
(Маша молча стоит; потом начинает подбирать карты на полу.)
Алекс. Павл. — Машечка, я сама, сама подберу!.. ты сходи туда, узнай. Что им надо?
Наталья Петр. — Да, да… узнать.
Маша. — Трудиться теперь надо…
Rabutin. - Quoi?
Маша. — Трудиться, говорю. Травайе!
Ухтоксина (потерянно). — Да-да, мы будем трудиться!
1 старуха. — Трудись, не трудись… Теперь всех нас зарежут! (Злостно косясь на остальных) Ноне, говорят, всех стариков на мыло перепущают!
(Старухи в ужасе отступают.)
Маша. — Совсем ты, барыня, с ума спятила!
Наталья Петр. (торопливо). — Маша… дайте мне этот платок, который я вам тогда подарила. Я пешком, я и пешком… Помогите мне… вот так. Не сыро на улице? Мне на Морскую…
Маша (мрачно). — Сидели бы вы дома, Наталья Петровна. Ведь ночь, куда вам!
Алекс. Павл. — Заткните окно хоть тряпкой. Маша, Маша!..
1 старуха. — Хороша Маша, да не наша!
Алекс. Павл. — Глупо, мадам, а еще воспитательница! Не ходите, Natalie!!
Наталья Петр. — Нет, нет!.. Ну, теперь все хорошо. Nikolas, он и не чувствует! Морская, дом семнадцать, семнадцать… не забыть! (Гул с лестницы или с улицы).
Маша. — Опять кричат. Погодите, узнаю… сбегаю счас!
(Ушла. Ворвался голос:)
От районов представители есть? Даешь сюда!..
Наталья Петр. — Ну, я пойду! Саша, Верочке кланяться? Ах, да что же это я? Au revoir, mesdames! Похлебицы мне оставьте на столике (села). Ой, как сердце заколотилось Ах, Nikolas! Смешно как… (закрыла лицо руками).
Алекс. Павл. — Как все это глупо у тебя выходит!
1 старуха. — Скатертью дорога. Гостинцев приносите! (смеется).
(Пауза.)
Алекс. Павл. (плача). — Natalie, старые мы с тобою стали. Как нехорошо это получилось! Natalie, ты не сердишься? Ну, прости, прости меня. (Хочет приласкать Нат. Петр., но голова той бессильно отваливается назад: Нат. Петровна умерла. Александра Павловна дико отскакивает, бежит к двери, распахивает ее). Маша, Машка!
(На пороге матрос.)
Матрос (взбудораженно, смеясь и почти плача от волнения). — Эй, вы… плоскодоночки… радуйтесь. Зимний взят!
(Гул, крики, отдаленное пение.)
СТАТЬИ
М. Горький
Заметка читателя
Одно из самых крупных событий двадцатого века то, что человек, научившись летать над землею, тотчас же перестал удивляться этому. Утрату человеком удивления пред выдумками его разума, пред созданием его рук, я считаю фактом огромной важности, и мне кажется, что человек двадцатого века начинает думать уже так:
— Летаю в воздухе, плаваю под водою, могу передвигаться по земле со скоростью, которая раньше не мыслилась, открыл и утилизирую таинственный радий, могу разговаривать с любой точкой планеты моей по телефону без проволок, как будто скоро уже открою тайну долголетия. Что там еще скрыто от меня?
И дерзко, упорно исследуя хитрости природы, главного врага его, человек все быстрее овладевает ее силами, создавая для себя «вторую природу». При этом он продолжает жить в высшей степени скверно и все сквернее относится к «ближнему», подобному себе.
Я думаю, что скверненькая жизнь так и будет продолжаться до поры, пока человек не поймет, что его основным свойством должно быть удивление пред самим собою. Пред самим собою, во всей полноте своих творческих сил, он еще никогда не удивлялся, а ведь в мире нашем только это, только силы его разума, воображения, интуиции и неутомимость его в труде, действительно, достойны изумления.
Странно, даже несколько смешно наблюдать удивление человека пред граммофоном, кинематографом, автомобилем, но неутомимый творец множества остроумных полезностей и утешающих забав — человек не чувствует удивления пред самим собою. Вещами, машинами любуются так, как будто они явились в наш мир своей волею, а не по воле существа, создавшего их.
Человек значит неизмеримо больше, чем принято думать о нем, и больше того, что он сам думает о себе. Говоря так, я говорю о совершенно конкретном человеке, украшенном множеством недостатков и пороков, о великом грешнике против ближнего и против себя самого. Известно, что он служит вместилищем семи смертных грехов.