Душевно вас любящій
P. S. Я былъ у Дьякова, не засталъ дома, оставилъ ему ваше письмо и мою карточку. Дальнѣйшее зависѣло от него.
Некрасов приехал 20 сентября (2 октября) 1856 г. в Рим, откуда 25 января (6 февраля) приехал в Париж, где прожил до 10 (22) февраля, когда уехал опять в Рим.
Намеченный в письме маршрут почти полностью и был выполнен Некрасовым. 2 (14) или 3 (15) марта он выехал из Рима в Неаполь, откуда вернулся в Рим 25 марта (6 апреля), а 11 (23) апреля выехал из Рима во Флоренцию. 5(17) мая Некрасов был в Париже. В Спа, как предполагал, он не поехал, а из Парижа отправился прямо в Петербург, куда приехал 28 июня (10 июля).
В. П. Боткин и А. В. Дружинин 14 или 15 апреля 1857 г. выехали из Москвы в Вену.
…жалею, что не остался несколько дней в Париже и мало пробыл с вами — Некрасов уехал из Парижа на другой день после приезда туда Толстого. В это время был в Париже и Тургенев, живший тут с 20 октября (1 ноября).
В Дижон Тургенев приехал с Толстым 25 февраля (9 марта). Пробыли они здесь до 1 (13) марта, когда уехали в Париж.
Дьяков — Дмитрий Алексеевич (1823–1891), приятель еще с казанских лет Толстого. Письмо Толстого к Дьякову неизвестно.
[1857 г.] 31 марта — 1 апреля (12–13 апр.). Рим.
12 Апрѣля, Рим.
Я отвѣчаю вамъ на письмо, писанное Вами въ Сентябрѣ прошлаго года и только теперь пересланное сюда из Венеціи. Въ этомъ письмѣ есть нѣчто, пробудившее во мнѣ слѣдующую мысль: отчего это время не сблизило насъ, а как будто развело далѣе другъ отъ друга? Если Вы припомните первое наше свиданіе по пріѣздѣ Вашемъ въ Петербургъ, то едва ли будете спорить противъ этого факта. Отчего это? Любопытно бы уяснить. Я попробую. Но прежде всего выговариваю себѣ право, можетъ быть, иногда на рутинный и даже фальшивый звукъ, на фразу, то есть буду говорить безъ оглядки, какъ только и возможно говорить искренно. Не напишешь, ни за что не напишешь правды, как только начнешь взвѣшивать слова; совѣтую и вамъ давать себѣ эту свободу, когда Вамъ вздумается показать свою правду другому. Что за нужда, что другой ее поймает, — то-есть фразу — лишь бы она сказалась искренно — этимъ-то путемъ и скажется ему та доля вашей правды, которую мы щепетильно припрятываемъ, и без которой остальное является въ другомъ свѣтѣ. — Я могу и хочу объяснить только одну сторону дѣла, а Вас попрошу объяснить другую, вашу, — то-есть скажу вам, почему я не приблизился к Вамъ душевно со времени нашего знакомства, а как бы отдалился. Мнѣ кажется, не дикія и упорныя до невозможной въ вас ограниченности понятія, которыя Вы обнаружили (и от которых всѣ уж[?] отступились) возстановили меня и нѣк. др. противъ вас, a слѣдующее: мы раскрылись вамъ со всѣм добродушіемъ, составляющимъ можетъ быть лучшую (или нѣсколько дѣтскую) сторону нашего кружка, а Вы заподозрили нас въ неискренности, прямѣе сказать въ честности. Фраза могла и вѣрно присутствовала въ нас безотчетно, а Вы поняли ее, как основаніе, как главное въ насъ. Съ этой минуты уже намъ не могло быть ловко, — свобода исчезла — безотчетная или сознательная оглядка сдѣлалась неизбежна. Большая часть поводовъ и разногласій давно исчезла: от многого Вы отказались, еще большее поняли, остальное само собою уничтожилось, будучи только минутным слѣдствіемъ застигнутаго въ расплохъ самолюбія, — а легче не стало. Отношенія не могли стать на ту степень простоты, съ какой начались, a слѣдовательно не могли двигаться вперед по пути сближенія. На этом мы и стоимъ. Это мнѣ кажется вѣрнымъ не только за себя, но еще болѣе за Тургенева. Эта душа, вся раскрывающаяся — при Васъ сжалась, и какъ-то упорно не размыкается. Грустно вас видѣть вмѣстѣ. Вы должны бы быть друзьями, а Вы что? Как то у меня оборвалась нить этой мысли, которую еще далеко я не досказалъ, но, какъ я непремѣнно хочу вамъ послать это письмо, то перехожу прямо къ Вашему желанію высказаться въ письмѣ, «чтоб наша переписка сдѣлала нас серьезно друзьями». И я этого хочу всѣмъ сердцем, оттого и написал эти строки. Вы, как и я, вѣрно не смотрите на друга (глупая рутина ироніи едва дала мнѣ силу написать это слово), как на человека, съ которымъ можно убить пріятно ненужный часъ, который хорошо умѣетъ щекотать наше самолюбіе и у котораго можно при случаѣ занять денег, вы вѣрно смотрите поглубже — и чѣмъ долѣе будете жить, тѣмъ серьезнѣе будете смотрѣть. Для меня человѣк, о котором я думаю, что он меня любит — теперь все, въ нем моя радость и моя нравственная поддержка. Мысль, что заболит другое сердце, может меня остановить от безумнаго или жестокаго поступка — я это говорю по опыту; мысль, что есть другая душа, которая поскорбит или порадуется за меня — наполняет мое сердце тихой отрадой, — можетъ быть от равнодушія къ жизни, но вѣрите ли? я чувствую, что для такой души я не въ состояніи пожалѣть своей, и одна мысль о возможности этого подвига наполняет меня такимъ наслажденіемъ, какого ничто въ жизни уже мнѣ не можетъ дать. — Но право я пишу что-то такое, чего вѣрно не пошлю, если перечту послѣ обѣда, къ которому зоветъ звонокъ гостиницы въ эту минуту. Итак, иду и даю себѣ слово — не перечитывать предъидущаго, а что напишу далѣе, не знаю.
На другой день. Слова не сдержалъ — перечелъ, однако давъ себѣ прежде другое, что все-таки пошлю. Результатъ предъидущаго тотъ, что дружба, какъ всякое счастіе, дается не легко. Однако позволительно и должно искать этого как всякого другого законнаго счастья. Теперь я совсѣмъ въ другомъ настроеніи — продолжать начатого не могу, но вот какая пришла мнѣ мысль. Рутина лицемѣрія и рутина ироніи губят въ насъ простоту и откровенность. Вамъ вѣрно случалось, говоря или пиша, безпрестанно думать: не смѣется ли слушатель? Так чтожь? Надо давать пинька этой мысли каждый разъ, как она явится. Все это мелочное самолюбіе. Ну если и посмѣются, если даже заподозрят въ лицемѣріи, въ фразѣ, экая бѣда! Мы создаем себѣ какой-то призрак — страшилища, который безотчетно мѣшает намъ быть самими собою, убивает нашу моральную свободу. — Ну будетъ.
Жаль, что Вы теперь не въ Римѣ. Всѣ эти дни я смотрѣлъ разныя религіозныя дивы, подобных которымъ нигдѣ нельзя увидать, кромѣ Рима. Сейчасъ воротился съ самой эффектной церемоніи. Папа съ балкона благословлял народ и кидалъ буллы. Огромная площадь Св. Петра биткомъ была набита народом и экипажами. Зрѣлище удивительно красивое — въ размѣрах колоссальных. Сегодня вечеромъ Св. Петръ будет весь мгновенно освещен — пойду смотрѣть.
Я на днях выѣзжаю из Рима, буду во Флоренціи, въ Генуѣ, въ Ниццѣ, а к 1-м числамъ Мая явлюсь въ Парижъ. А вы гдѣ будете? Что дѣлаете? Тургеневъ мнѣ писалъ, что Вы окончили новую повѣсть. Он ее очень хвалитъ. Обдѣлайте и посылайте въ Современникъ. Если б Вы знали, как я краснѣю при мысли, что Современникъ заковылялъ! Надо, надо тянуть — коли взялись за гужъ. Проклятая поѣздка за границу! Проклинаю минуту, когда я рѣшился ѣхать… Но впрочемъ не поѣздка виновата, а я самъ. Если мнѣ удастся справиться, т. е. совладѣть съ собою — я еще постою за Современник. — Дѣлать я покуда ничего не дѣлаю, кстати скажу, что я былъ серьезно обиженъ тѣмъ несомнѣннымъ фактомъ, что всѣ мои литературные друзья въ дѣлѣ о моей книгѣ приняли сторону сильнаго, обвиняя меня в мальчишествѣ. Ах, любезный другъ! Не мальчишество на этомъ свѣтѣ только лежаніе на пуховикѣ, набитомъ ассигнаціями, накраденными собственной или отцовской рукой. Каковы бы ни были мои стихи, я утверждаю, что никогда не брался за перо съ мыслью что бы такое написать, или как бы что написать: позлѣе, полиберальнѣе? — мысль, побужденіе, свободно возникавшие, неотвязно преслѣдуя, наконец заставляло меня писать. Въ этомъ отношеніи я может быть болѣе вѣрен свободному творчеству, чѣм многіе другіе. Да и такія вещи написалъ я не всѣ — въ моих бумагах можно найти цѣлую серію недоконченных пьесъ. Все это говорю к тому, что изменить характера своего писанія я не могу так же, как Вы не можете раздѣлять убѣжденій гг. Гончарова и Дружинина, хотя меня въ томъ и увѣряли, как в несомнѣнномъ, — а потому не ждите от меня ничего по части стиховъ чтобъ пришлось по вашему вкусу. Впрочемъ вѣрнѣе сказать и сам не знаю покуда, что буду писать. Есть планъ большой вещи, от которой я въ восторгѣ, да времени и труда за нимъ бездна — страшно приниматься. Однако, прощайте. — Если выѣдете из Парижа, то пишите мнѣ въ Париж, poste restante. Кланяйтесь Тургеневу.