Клим вздрогнул, представив тело Лидии в этих холодных, странно белых руках. Он встал и начал ходить по комнате, бесцеремонно топая; он затопал еще сильнее, увидав, что Диомидов повернул к нему свой синеватый нос и открыл глаза, говоря:
— Я не хочу, чтоб он дежурил, пусть Лидия… Я его не люблю…
Клим Самгин подошел к нему и, вытянув шею, грозя кулаком, тихонько сказал:
— Молчи, ты, блаженная вошь!..
Клим в первый раз в жизни испытывал охмеляющее наслаждение злости. Он любовался испуганным лицом Диомидова, его выпученными глазами и судорогой руки, которая тащила из-под головы подушку, в то время как голова притискивала подушку все сильнее.
— Молчи! Слышишь? — повторил он и ушел.
Лидия сидела в столовой на диване, держа в руках газету, но глядя через нее в пол.
— Что он?
— Бредит, — находчиво сказал Клим. — Боится кого-то; бредит о вшах, клопах…
Испугав хоть и плохенького, но все-таки человека, Самгин почувствовал себя сильным. Он сел рядом с Лидией и смело заговорил:
— Лида, голубушка, все это надо бросить, все это выдумано, не нужно и погубит тебя.
— Ш-ш, — прошептала она, подняв руку, опасливо глядя на двери, а он, понизив голос, глядя в ее усталое лицо, продолжал:
— Уйди от больных, театральных, испорченных людей к простой жизни, к простой любви…
Говорил он долго и не совсем ясно понимая, что говорит. По глазам Лидии Клим видел, что она слушает его доверчиво и внимательно. Она даже как бы невольно кивала головой, на щеках ее вспыхивал и гас румянец, иногда она виновато опускала глаза, и все это усиливало его смелость.
— Да, да, — прошептала она. — Но тише! Он казался мне таким — необыкновенным. Но вчера, в грязи… И я не знала, что он — трус. Он ведь трус. Мне его жалко, но… это — не то. Вдруг — не то. Мне очень стыдно. Я, конечно, виновата… я знаю!
Она нерешительно положила руку на плечо ему:
— Я все ошибаюсь. Вот и ты не такой, как я привыкла думать…
Клим попробовал обнять ее, но она, уклонясь, встала и, отшвырнув газету ногой, подошла к двери в комнату Варвары, прислушалась.
Со двора в открытое окно навязчиво лез унылый свист дудок шарманки. Влетел чей-то завистливый и насмешливый крик:
— Эх, и заработают же гробовщики сладкую денежку!
— Спит, должно быть, — тихо сказала Лидия, отходя от двери.
Клим деловито заговорил о том, что Диомидова необходимо отправить в больницу.
— А тебе, Лида, бросить бы школу. Ведь все равно ты не учишься. Лучше иди на курсы. Нам необходимы не актеры, а образованные люди. Ты видишь, в какой дикой стране мы живем.
И он указал рукою на окно, за которым шарманка лениво дудела новую песню.
Лидия задумчиво молчала. Прощаясь с ней, Самгин сказал:
— Ты все-таки помни, что я тебя люблю. Это не налагает на тебя никаких обязательств, но это глубоко и серьезно.
Клим Самгин шагал по улице бодро и не уступая дорогу встречным людям. Иногда его фуражку трогали куски трехцветной флагной материи. Всюду празднично шумели люди, счастливо привыкшие быстро забывать несчастия ближних своих. Самгин посматривал на их оживленные, ликующие лица, праздничные костюмы, и утверждался в своем презрении к ним.
— В животном страхе Диомидова перед людьми есть что-то правильное…
В переулке, пустынном и узком, Клим подумал, что с Лидией и взглядами Прейса можно бы жить очень спокойно и просто.
Но через некоторое время Прейс рассказал Климу о стачке ткачей в Петербурге, рассказал с такой гордостью, как будто он сам организовал эту стачку, и с таким восторгом, как бы говорил о своем личном счастии.
— Вы слышали что-нибудь о «Союзе борьбы»? Так это его работа. Начинается новая эра, Самгин, вы увидите!
И ласково заглядывая бархатными глазами в лицо, он спрашивал:
— А вы все еще изучаете длину путей к цели, да? Так поверьте: путь, которым идет рабочий класс — всего короче. Труднее, но — короче. Насколько я понимаю вас, вы не идеалист и ваш путь, это — трудный, но прямой!
Самгину показалось, что Прейс, всегда говоривший по-русски правильно и чисто, на этот раз говорит с акцентом, а в радости его слышна вражда человека другой расы, обиженного человека, который мстительно хочет для России неприятностей и несчастий.
Всегда было так, что вслед за Прейсом попадался на глаза Маракуев. Эти двое шли сквозь жизнь как бы кругами, и, описывая восьмерки, каждый вращался в своем круге фраз, но в какой-то одной точке круга они сходились. Тут было нечто подозрительное и внушавшее догадку, что словесные столкновения Маракуева и Прейса имеют характер показательный, это — игра для поучения и соблазна других. А Поярков стал молчаливее, спорил меньше, реже играл на гитаре и весь как-то высох, вытянулся. Вероятно, это потому, что Маракуев заметно сближался с Варварой.
На похоронах отчима он вел ее между могил под руку и, наклоняя голову к плечу ее, шептал ей что-то, а она, оглядываясь, взмахивала головой, как голодная лошадь, и на лице ее застыла мрачная, угрожающая гримаса.
Дома у Варвары за чайным столом Маракуев садился рядом с ней, ел мармелад, любимый ею, похлопывал ладонью по растрепанной книжке Кравчинского-Степняка «Подпольная Россия» и молодцевато говорил:
— Нам нужны сотни героев, чтоб поднять народ в бой за свободу.
Самгин завидовал уменью Маракуева говорить с жаром, хотя ему казалось, что этот человек рассказывает прозой всегда одни и те же плохие стихи. Варвара слушает его молча, крепко сжав губы, зеленоватые глаза ее смотрят в медь самовара так, как будто в самоваре сидит некто и любуется ею.
Было очень неприятно наблюдать внимание Лидии к речам Маракуева. Поставив локти на стол, сжимая виски ладонями, она смотрела в круглое лицо студента читающим взглядом, точно в книгу. Клим опасался, что книга интересует ее более, чем следовало бы. Иногда Лидия, слушая рассказы о Софии Перовской, Вере Фигнер, даже раскрывала немножко рот; обнажалась полоска мелких зубов, придавая лицу ее выражение, которое Климу иногда казалось хищным, иногда — неумным.
— Воспитание героинь, — думал он и время от времени находил нужным вставлять в пламенную речь Маракуева охлаждающие фразы:
— Маккавеи погибают не побеждая, а мы должны победить…
Но это ничуть не охлаждало Маракуева, напротив, он вспыхивал еще более ярко.
— Да, победить! — кричал он. — Но — в какой борьбе? В борьбе за пятачек? За то, чтоб люди жили сытее, да?
Карающим жестом он указывал девицам на Клима и взрывался, как фейерверк:
— Он из тех, которые думают, что миром правит только голод, что над нами властвует лишь закон борьбы за кусок хлеба и нет места любви. Материалистам непонятна красота бескорыстного подвига, им смешно святое безумство дон Кихота, смешна Прометеева дерзость, украшающая мир.
Лирический тенор Маракуева раздражающе подвывал, произнося имена Фра-Дольчино, Яна Гуса, Мазаниелло.
— Герострата не забудьте, — сердито сказал Самгин.
Как нередко бывало с ним, он сказал это неожиданно для себя и — удивился, перестал слушать возмущенные крики противника.
— А что, если всем этим прославленным безумцам не чужд геростратизм? — задумался он. — Может быть, многие разрушают храмы только для того, чтоб на развалинах их утвердить свое имя? Конечно, есть и разрушающие храмы для того, чтоб — как Христос — в три дня создать его. Но — не создают.
Маракуев кричал:
— Вы бы послушали, как и что говорит рабочий, которого — помните? — мы встретили…
— Помню, — сказал Клим, — это, когда вы…
Покраснев до ушей, Маракуев подскочил на стуле:
— Да, именно! Когда я плакал, да! Вы, может быть, думаете, что я стыжусь этих слез? Вы плохо думаете.
— Что ж делать? — возразил Клим, пожимая плечами. — Я ведь и не пытаюсь щеголять моими мыслями…
Перекинувшись еще десятком камешков, замолчали, принужденные к этому миролюбивыми замечаниями девиц. Затем Маракуев и Варвара ушли куда-то, а Клим спросил Лидию:
— Что же, она хочет играть роль Перовской?
— Не злись, — сказала Лидия, задумчиво глядя в окно. — Маракуев прав: чтоб жить — нужны герои. Это понимает даже Константин, недавно он сказал: «Ничто не кристаллизуется иначе, как на основе кристалла». Значит, даже соль нуждается в герое.
— Он все еще любит тебя, — сказал Клим, подходя к ней.
— Не понимаю — почему? Он такой… не для этого… Нет, не трогай меня, — сказала она, когда Клим попытался обнять ее. — Не трогай. Мне так жалко Константина, что иногда я ненавижу его за то, что он возбуждает только жалость.
Лидия отошла к зеркалу и, рассматривая лицо свое непонятным Климу взглядом, продолжала тихо:
— Любовь тоже требует героизма. А я — не могу быть героиней. Варвара — может. Для нее любовь — тоже театр. Кто-то, какой-то невидимый зритель спокойно любуется тем, как мучительно любят люди, как они хотят любить. Маракуев говорит, что зритель — это природа. Я — не понимаю… Маракуев тоже, кажется, ничего не понимает, кроме того, что любить — надо.
Клим уже не чувствовал желания коснуться ее тела, это очень беспокоило его.
Было еще не поздно, только что зашло солнце и не погасли красноватые отсветы на главах церквей. С севера надвигалась туча, был слышен гром, как будто по железным крышам домов мягкими лапами лениво ходил медведь.
— Знаешь, — слышал Клим, — я уже давно не верю в бога, но каждый раз, когда чувствую что-нибудь оскорбительное, вижу злое, — вспоминаю о нем. Странно! Право не знаю: что со мной будет?