— Ах, чучело! Где это ты, а?
Переодеваясь, она рассказывала, как ловила в воде арбузы, и как ей было весело, и как она думала, что посмешит Антона Иваныча, вернувшись домой после купанья.
Антон Иваныч хохотал, а она, ожившая от его смеха, снова и снова повторяла рассказ, придумывая веселые подробности и принималась хохотать вместе с ним.
Наконец он отвел душу и сказал:
— Ну-ка, пивка, что ли, купальщица, ха-ха!
И опять побежал день, как всегда.
Но на другое утро время остановилось.
На обычный утренний зов Антона Иваныча Анна Тимофевна не откликнулась. Антон Иваныч покашлял, поплевал, закурил папироску и крикнул еще. Потом поднялся и, поругиваясь, зашаркал в кухню.
Там, заглянув в закоулок, где стояла кровать, развел руками и промычал:
— Г-м-м-н-да…
Анна Тимофевна спала.
Он подошел к ней, дотронулся до раскрытого плеча, потолкал ее:
— Что это ты?
Она вздохнула и забормотала что-то, но не проснулась.
Антон Иваныч приложил ладонь к ее лбу, снова помычал:
— Г-м-нда…
и побрел к сыну.
Володька протер глаза, привстал в постели и уставился на отца.
— Заболела наша хозяйка-то, Володя.
— Кто? Что?
— Анна-то Тимофевна.
— Ну, что Анна Тимофевна?
— Больна.
— Так я-то что же?
Антон Иваныч погладил себя по лысине, вздохнул и пропустил сквозь зубы:
— Ты бы пошел самовар поставил…
В окна пощелкивал дождь, и в комнатах было серо и зябко.
До обеда два раза из кухни долетел крик:
— Тоня!
Антон Иваныч подымался с кровати, надевал туфли и шел в кухню. Но Анна Тимофевна бормотала несвязное сквозь сон, и, постояв у ее изголовья, он уходил.
В сумерки она очнулась. Антон Иваныч присел на краешек кровати и спросил:
— Тебе, может, дать чего?
Она ответила не сразу, сухим, треснувшим голосом:
— Пить.
Но тотчас поправилась, точно испугавшись, что он уйдет:
— Ничего… сиди.
— Гм-м-нда… Жар.
Он положил руку ей на голову, откинув жидкие пряди волос на подушку. Она схватила его руку и крепко прижала ко лбу.
Он опять промычал:
— Н-да… Может доктора, Анюта?
— Нет, ничего, завтра встану, — прошептала она, улыбнувшись одними губами. Потом закрыла глаза и спросила: Как вы… нынче?
Потом опять начала бредить, не выпуская его руки.
Антон Иваныч попросил сына:
— Ты бы сходил к доктору, недалеко тут, видишь — без памяти.
Володька заверещал:
— Ну, куда теперь пойдешь! В такую погоду хороший хозяин…
Тогда Антон Иваныч стал собираться сам. Одевался он долго, как по утрам, кряхтя и покуривая, перекидываясь сам с собою словечками и замечаньями. Перед уходом, в дверях, обратился к Володьке:
— Хорошо сказать, доктора… А какого?.. Ты подай ей, в случае чего…
Раскрыл зонт и окунулся в сырую темень.
От земли подымалась холодная испарина, ветер кидал в лицо пригоршнями колючих капель, улицы были устланы лужами и пустынны.
Антон Иваныч зашел в пивную отогреться. Через час он опять появился на улице, постоял, запрятал поглубже в карманы пивные бутылки и направился домой.
Там, отряхнувшись от дождя, спросил:
— Ну, что?..
— Все тебя звала, — отозвался Володька.
Антон Иваныч пододвинул к постели больной табуретку и заглянул ей в лицо.
На нем лежал блеклый свет лампы, и оно было строго и просто, как лицо постника. Губы Анны Тимофевны шевельнулись и ему показалось, что она спросила:
— Ты?
— Да, я, Анюта, — сказал он.
Она вздрогнула и открыла глаза. Остановила на нем свой взор, но лицо ее не изменилось, только тени на нем переместились и посветлели, и вокруг рта заблестели мелкие капельки пота.
— Посиди, — чуть внятно сказала Анна Тимофевна.
И еще, погодя:
— Как ты… без меня… милый…
Потом опять закрыла глаза и часто, хрипло задышала.
Антон Иваныч подождал, пока утихнет, уляжется хриплое дыханье, но оно не утихало, и он задремал.
А когда очнулся — Анна Тимофевна вытянулась на спине непокрытая, прямая, и глаза ее — неподвижные, стекольно-желтые — были устремлены на него. В ту же секунду он ощутил на руке своей холодную тяжесть. Он вскочил и отступил на шаг. С его руки скатилась и звонко стукнулась о табуретку прямая рука Анны Тимофевны.
Когда закопали могилу и Антон Иваныч остался с Володькой, он сел на мягкую насыпь и закурил.
День выпал теплый и кое-где в последний раз зардела рябина. Было тихо. Синеватый дымок папиросы почти недвижным облаком висел над головой. Чье-то омертвелое, придушенное стояло в воздухе стрекотанье.